Столкнувшись с одной из московских девок, Степан едва не поперхнулся от жадности: она пахла куличом, и само личико было как яичко, гладкое и манящее. Лизнуть бы, даже не посолив.
Но она раскрыла рот, хохоча; а зубы у неё оказались – угольные.
Степан поперхнулся, онемев.
Допрежь сказывали казаки, что московские раскрасавицы стыдятся белых зубов и чернят их, но на всём тихом Дону такого не видывали ни разу.
Другая, с ней шедшая под ручку, засмеялась – и тоже как золы нажевала полный рот.
Степан сплюнул, но, снедаемый любопытством, всё равно косил им в распахнутые рты, как в галочьи гнёзда: «…ежли такую поцеловать – тоже черноротым станешь или как?.. Позор же! Вышел от жёнки – и рожа вполовину черна!».
Другими глазами стал Степан поглядывать на купцов, жильцов, стрельцов, торговцев – а ну как на них чёрная мета?
…вся Москва теперь представлялась, как те красавицы: зазывающая, ароматная, с чёрной пастью.

Без шума и шороха подошёл зверь. Ровные в своей округлости, как дула, явились в темноте два немигающих глаза.
— …сами кобели… ещё собак завели… – с трудом выговаривая неподатливые слова, сказал Степан.
Собрался с духом – и, смиряя мелко дрожащий рот, еле слышно посвистел сквозь почужевшие губы.
Глаза глядели, не моргая.
Без голоса попросил:
— Подь ко мне… – хотя идти к нему было некуда, и даже погреться о собачье дыханье он не дотянулся бы.
Зверь потянулся к нему носом. Шея вытянулась слишком длинно, будто у лебедя-трубача.
…в первый миг Степан удивился.
Миг спустя рот его перестал дрожать.
Отчётливо услышал, как зашуршали свалявшиеся волосы на его голове, которые теперь и вихрь не смог бы расшевелить.
До се и не ведал он о том, что человечий волос в силах так кишеть и ворошиться.
Когда уходил он от погонь, и ногайская стрела впивалась коню за ухо, – не шевелились его волосы.
Не шевелились, когда шёл сквозь поле сечи, а у мёртвого из щеки выскользнула ящерка, проползла по бороде и, юркнув в рану под глазом, затянула хвост.
Не шевелились когда в казака подле него с азовской стены попал неслыханный заряд, и тот, пав, дымил дюжиной ран так, словно внутри его чадил жар. Всё тело его, закипая, бугрилось, готовое лопнуть и потечь.
Не шевелились волосы, когда, спасаясь от степного пожара, он загнал коня в озерцо, окружённое солончаками, и, стоя посередине, увидел сквозь наползающий дым, что сюда же, в стоячую воду, сползлись от огня несчётные гадюки и полозы, и кишели теперь кишмя.
И когда на той стороне Дона, напротив черкасского городка, в зимней ночи собирались неотпетые казаки и выли, взывая к живым, – не шевелились.
…а сейчас его волосы стали – как черви! В ужасе они стремились вон с его головы! Ползли по ушам вниз!
…язык влип в гортань. Кишки затряслись.
Сама душа его стала ледянее льда, ледянее зимней ногайской сабли, ледянее мёртвой отцовской щеки, ледянее материнского остылого лба. Он стал ледяным настолько, что вода вкруг него покрылась тонкой трескучей коркой.
…потянул руку перекреститься – а её как обрубили.
…зверь тяжело дышал, но воздух у пасти его, недвижимый в своей черноте, не парил.
Степан, собрав последнее в своём омертвелом теле тепло, вытолкнул из обмёрзлых зубов одно слово:
— Изыди.

Матрёна в чём была – в кавраке, в ичигах да в башмаках, – поспешила к Трифоновой вдове.
— Крестник, ты б не торопился так, а поразмыслил трошечки… – шёпотом уговаривал Аляной Ивана. – Фроська девка дюже добрая, чрез плетень видать. Да как потом обернётся, сразу не угадаешь… А вот послухай крёстного. Моя жёнка нонешняя – и не баба даже, а журавлиха.
— Клюётся? – спросил Черток, смеясь глазами и подрагивая чёрной бровью.
— Курлычет, – с нарочитой хмуростью ответил ему Аляной и снова обернулся к Ивану. – Тут ты, крестник, не оступишься, а своё выгадаешь…
Плохо его слушавший Иван сорвал с плетня рушник и стал отираться.
Повернулся, наконец, к Аляному, чуть даже, не в своей привычке, растерянный.
— Так она ж твоя жёнка, крестный… – сказал, слабо улыбаясь одной щекою.
— …ты, Вань, как не казак, – наигранно всплеснул руками Аляной, и, будто только приметив в горсти своей орешки, кинул все разом в индюка. – Тут же, Вань, как на кругу скажут. Круг ежли порешит, что журавлихе моей к те в курень ийти, так тому и быть… Матрёне всё веселей.
Аляной с некоторой опаской скосился на Тимофея.
Все вослед за ним – тоже.
Тимофей – улыбался.
Черток, уронив недоструганную солонку, захохотал первым.