Весть о покупке имения почившего помещика Афанасия Никитича Лизоблюдова вместе со всем скарбом и людьми ворвалась майской грозой в N-ский уезд.

"Видать, большая шишка, раз в обход аукциона," - топорщил за самоваром богатые усы капитан-исправник, с аппетитом жуя маковые баранки.

"Старый али молодой? Только б не женатый..." - мечтательные бабочки обрывков мыслей витали вокруг прелестных головок девиц всех мастей и сословий. Ну а что? Чем черт не шутит?

- Ты бы, Михайла Лукич, заместо того, чтоб диван давить, приказал бы сбруи начистить, да лошадей подготовить. Вдруг гость столичный к охоте неравнодушный? - наставляла мужа похожая на кочергу хозяйка отменных лесных угодий, попутно разглядывая выходные платья в шкафу. - Глядишь и Микитку нашего поможет пристроить на доходное место.

И только почтовым служкам некогда было думать; они сбились с ног, разнося нескончаемый вал посылок с выписанными нарядами вперемешку с модными журналами, нотами свежих романсов и прочей всячины, призванной придать лоску едва не покрывшейся мхом однообразной скукоте провинциального жития.

На террасе небольшого, всего в двадцать окон, дома сидел с бутылочкой старого мозельского Петр Васильич Курочкин. Удобно, полуразвалясь в кресле, отставной майор лет шестидесяти пытался созерцать догорающий закат, лижущий багровым языком макушки деревьев леска, притулившегося на горизонте. Но взгляд его подернутых хмельком глаз то и дело съезжал то на свечную треногу, вокруг которой стайкой роились мотыльки, то на загнутые носки турецких шлепанец, не понятно каким чудом не слетавшие с ног, покоившихся на низеньком пуфике.

"Вот ведь какое дело-то: был сосед и нет его. Жил, как и нежил вовсе. Суетился, добро копил, и раз - все в распыл. А чего суетился, чего копил? Ни близких, ни наследников... год пройдет и забудут все, что был на свете такой Афанасий Никитич, мой друг и сосед," - отхлебнув вина, Петр Васильич часто заморгал, смахивая навернувшуюся на глаза соленую влагу. Помещик отложил так и не раскрытый альманах; накатившее жалостное настроение не располагало к чтению, да и стемнело уже. Приступ изжоги опалил нутро майора и вызвал раздражение: пытаясь унять едкий огонь, Петр Васильич постучал по груди. Жжение не унималось, и майор Курочкин с досады щелчком отправил мотылька прямо в пламя свечи:

- Ты уж лучше сгори, если задумал, или не подлетай вовсе, коли кишка тонка. Федька! - гаркнул Петр Васильич и тряхнул сединой. - Почивать желаю!

Проснулся отставной майор после полудня в мрачном расположении духа: изжога прошла, оставив за собой саднящую дорожку. Неизменный Федька помогал барину одеться. Петр Васильич, наблюдая за плутоватой мордой слуги, не выдержал:

- Ну, говори уже! Вижу ведь, не терпится. Опять поди к Агашке-скотнице в лизоблюдовское имение бегал? - молвил он нарочито строго, но увидев, как меленько задрожали ручонки долговязого крепостного, миролюбиво продолжил, - Да ладно, оглоед, давно уж знаю. Выкуплю, выкуплю Агафью. Справная девка, в хозяйстве сгодится. А что, новые хозяева-то не приехали часом?

- Прибыли-с, третьего дня, как прибыли-с, - засевентил вокруг барина Федька, укладывая его седые вихры.- Сам-то ихный барин дряхленький, его кады под ручки вели - головка евойная так тряслась, прости господи... А вот супружница у них молодая совсем, красииивая. Думал дочка барская, но Агашка сказывала, что жена она.
Голос Федьки сорвался на фальцет, от чего Петра Васильича передернуло:

- Ты говори, да не заговаривайся, коровья твоя морда! - одернул майор служку и хотел было влепить затрещину, но вместо того спросил. - А кто такие-то, не узнал?

- Как не узнать - узнал, - дрожь в Федькиных руках испарилась и, отложив щетку, принялся пшикать барина ладиколоном.

- Да хватит уже, чай не барышня! - Петр Васильич оттолкнул руку с пахучей брызгалкой. - Говори, не тяни!

- Графья оне. Штерны какие-то. - затараторил служка, переходя на шепот. - Говорят богатыи, прям страсть! А еще говорят...

- Совсем оборзел?! - вскинулся отставной майор, вытягиваясь лицом. - Пшол прочь, быдло! Хамло! Язык вырву! На галеры продам!

Угрозы с ругательствами камнями летели в стремительно удаляющуюся спину в сатиновой рубахе, улепетывавшего Федьки. Стакан вишневой наливки несколько успокоил нерв помещика Курочкина. Он еще долго хаял распустившуюся челядь, но заложить прогулочную коляску все же приказал.
"Ознакомительный променад до новых соседей то, что нужно" - третий стакан вишневки, булькнувший вслед за вторым, вернул позабытый давным-давно кураж, и Петр Васильич скрипнул подножкой коляски, запряженной парой гнедых.
***
Закрутилась карусель, увлекая за собой: погожие дни сменяли пряно-теплые ночи, шумные балы с шампанским и танцами до головокружения  сменяли тихие вечера с неспешными разговорами за чашкой чая. От нетерпеливого волнения учащалось сердцебиение и сбивалось дыхание. У него были сильные руки, которые могли кружить ее тоненькую, почти невесомую, фигурку до изнеможения, а у нее - нежный голос; и, когда она говорила или пела, он был готов раствориться в этих чарующих звуках. Она убегала, смеясь и дразня. Он догонял, рыча, словно зверь. От вкуса дикой малины на ее губах он терял голову. Она таяла от прикосновений  к его разгоряченному истомой телу, вздрагивая голубенькой венкой у виска. Он и она, и никого более. Только высокое разнотравье укутывало их душистым мороком, да кивало синими головенками колокольчиков в такт низвегающемуся водопаду сладкой неги.
***
Она исчезла из его жизни на исходе лета. Исчезла также внезапно, как и появилась. Петр Васильич сильно сдал, все чаще запирался в комнате. Лихорадочно горящие на исхудалом, потемневшем лице глаза наводили ужас на домовую челядь, и последние, как мыши, прятались за делами, стараясь чаще находиться вне дома. У Федьки стало дергаться веко, но кому дело до белодаги, вынужденного каждый день принимать оплеухи барина, будто он, Федька, виноват, что чета Штернов скоропостижно вернулась в столицу.

- Ну как барин? - каждый божий день допытывали дворовые, когда на негнущихся ногах служка спускался в людскую.

- Тоскует... - тихо докладал Федька, потирая прореженную шевелюру или подбитый глаз.

- Козища блудливая, сглазила Петеньку... - опять и опять начинала подвывать старая нянюшка, но на нее сразу цыкали, и старуха затыкалась, утирая нос уголком замызганного передника.
Жизнь в поместье замерла, неумолимо зарастая вязко-ленивой тенетой. Незаметно прошла осень, уступая место первым белым мухам - предвестникам долгой зимы. Громкий звук удара и треск разбитого стекла заставил челядь замереть на вытяжку.  Под стук выпавшего из рук истопника полена на лестнице появился барин:

- Федька!!! Запрягай!!! - проорал отставной майор с верхотуры. - Гулять еду!!!

С той минуты Петр Васильич, как с цепи сорвался: винище, карты, цыгане; не осталось ни одного нумера, где бы не отметился  помещик Курочкин; не осталось ни одной нетронутой девки в поместье. Не целовал - кусал, не обнимал - мял до синяков, вонзался в плоть с яростью одичавшего волка. Словно мстил за свою обманутую душу и  израненное сердце. Дурак! Он ведь полюбил ее, по-настоящему полюбил. Семью захотел, детишек захотел...
На робкие попытки доложить о тающем состоянии ответом было неизменное "И что с того? Али скрасть хочешь? Вот я тебе!.." Дальше, по обыкновению, докладальщик получал по "сальным мордам" и в нагрузку сломанный нос или выбитые зубы. Это уж, как повезет.
К концу следующей зимы Петр Васильич слег. Перепробовав всевозможные процедуры, доктора беспомощно разводили руками и отводили глаза. А барин все чаще и чаще впадал в забытье, звал в беспамятстве "свою Аннушку". Иногда вздевал  ослабевшие руки, улыбался, гладил кого-то невидимого, едва слышно бормоча "Сынок, я... я отец твой..." Так и истаял сердечный.
***
Маленький мальчик, поддерживаемый матерью и нянькой, нетвердо делал первые шажки на паркетном полу огромной парижской гостиной. Высоко поднимая ножки, копия Петра Васильича Курочкина шагал в сторону кресла с улыбавшимся иссохшим стариком:
- ПапА, папА...