ЦЕРКОВЬ
- Баб Зин! Баб Зин, вставай! Пошли уже! Мне к одиннадцати вернуться надо. Что разлеглась? Сама ж в церковь хотела! Передумала? Я тогда к Митьке пойду. У него мопед не заводится.
- Погоди, Денечка! Я ж уже собратая. Голова закружилась. Пойдем, конечно! Пойдем, мой хороший! Время-то уже сколько?
Баба Зина садится на кровати, спускает вниз ноги. Колготки собираются складками на икрах. Она поправляет платье, разглаживает его по бокам. Лицо белое, узкая прорезь рта – синяя..
- Ба, ты уверена?
- Милый, принеси туфли из коридора.
- Какие?
На тканом коврике стоят носом к стене уверенные в себе ботинки на широком низком каблуке. Солнце отражается в их начищенном дермантине.
- Эти?
- Да. Спасибо.
Слезает с кровати, как с горки. Белеет еще сильнее. Проводит рукой по серым сколотым пластмассовой заколкой волосам.
- Ба, может тебе полежать? Дома останешься?
- Ну как же, Денечка? Служба сама себя не отстоит.
Лезет ногой в колготке в ботинок, держась за стену.
Июль накидал зелени на заборы. Дорога разбита. В песке еле виден асфальт. Старуха повисла на локте.
Гребет ногами камушки. Розовеет на глазах, поднимаясь две ступеньки к Церкви. Накидывает платок, кивает, здороваясь, отпускает локоть внука.
Денис опирается плечом об стену, отворачивается, достает мобильный. Странно, но поле не ловит. Ездит пальцем по застывшей ленте, слышит голос: «Богородице деве ра-а-адуйся!
Прячет телефон в карман. Охваченный непонятным стыдом ищет глазами бабку.
Выходят вместе. После всех разговоров и объятий остаются одни. Бредут по дороге
- Ба! А я крещеный?
- Конечно, Денечка! Тебя как Лизка родила, на третий день в Церкву-то и отнесли. Мишка, царствие ему небесное, крестным стал и Анька-Ерунда крестной мамой.
- Вы ж с Анькой не общаетесь.
- Так то сейчас. А раньше дружили.
- А Ерунда у нее почему такая кличка?
- Пойдем на лавку сядем. Фух какая уже жарища! Что ж дальше то будет?
- Как Анька Ерундой стала? Так она на любой вопрос : «Ерунда» отвечала, чтоб не случилось. Вот и прозвали. С детства.
- Ба, а ты зачем в церковь ходишь?
- Как зачем? А зачем все ходят? Помолиться.
- А дома никак? Ты ж еле встала сегодня.
Ладонь в пигментных пятнах и шуршащей кожей накрывает руку внука смуглую в веснушках, с кривым ногтем на мизинце.
- Я маленькой совсем была, когда фрицы пришли. Мы ж дураки были. Мы в церковь побежали, укрылись там. Бабы, мамы, дети.
Зной становится злее. Нападает, рисует нимб над старухой.
- А они дверь подперли и подожгли.
- А ты знаешь, кто им про церковь сказал?
-…
- Анька. Припекает-то как! Солнышко!
Я три дня просидела в этой сожжённой церкви. Сидела и о солнышке мечтала.
А знаешь, кто меня оттуда забрал и потом четыре года хранил? Анька! Ерунда же? В той церкви все село сожгли. Ерунда.
- Ба, это ж люди! Бог-то где был? Ты на хрена больная прешься в церковь?
- А что ? Делать-то мне что? Тетя Марина подошла к горящей двери. Нам дышать было нечем. А она подошла и положила руки на дверь. Загорелась вся сразу как факел.
- Так Бо-то где был?
- Там и был. Тете Марине больно не было. Она горела, а больно не было.
Вот и хожу я на службу. Я верю, понимаешь?
Зной становится нестерпимым. Денису нечего сказать. Коричневые колготки кольцами ложатся на ботинки. Бабка тянет его за футболку, смотрит снизу вверх.
- Сходили, и мне полегчало. А то знаешь, ночью лежу, воздуху мало, будто на грудь кто-то сел. А после Церквы всегда легко.
- Ба, значит тетя Аня тебя сильно старше?
- Ой, да какой ?! Лет на пять.
- И как же она тебя хранила четыре года?
Денис бьет кроссовком ножку скамейки.
- Мне тогда восемь было, а ей тринадцать, или четырнадцать. Заневестилась. Красивая была. Мать ее еще до войны померла, замерзла. А батька уже на войне в лес ушел. А Аньке так и наказал: «Береги хозяйство. Это твое бабье дело.»
Денис вспомнил школу, восьмой класс, девчонок. Про «заневестилась» понял. Про то, как можно оставить одну вот такую пигалицу - нет.
- И что?
- Да ничего. Как стало ухать рядом, мы все в Церкву и побегли. А Анька осталась. У нее козы нервные были. Бабахнет, они в разные стороны.
Рот опять синеет. Старуха встает со скамейки:
- Пойдем уже, милый!
- Ба, ты как?
- Да что со мной сделается? Соседка свёклы нанесла. Ты холодник будешь или борщ?
- Ба!
Заходят во двор. Она ковыляет к летней кухне. В ней пропал этот запал. Она снова белеет и истончается, даже ростом становится меньше.
- Ба, ты про Аньку Ерунду не договорила.
- А что говорить? Понравилась она фрицу. Да какому фрицу? Он по-нашему болтал. Из Эстонии был. А когда его подчиненные Церкву с нами сожгли, он все извинялся перед ней. Я ж тогда в подвал за алтарем сбежала. На тетю Марину посмотрела и сбежала. С собой Витьку – последыша взяла.
- Дядя Витя?
- Не-ет. Тот Морозовых сын был. Не можешь ты их знать. Нет тех Морозовых больше. Тот Витька есть хотел. Ему года три было. Он выбежал, хоть я не пускала. А дальше не знаю. Может забрал его кто? Я очередь автоматную слышала.
Денис в своих модных джинсовых шортах, с айфоном, в футболке от Донны Каран на одной ножке балансирует между мирами. Его разрывает это различие между тем и этим. Ему жизненно необходимо узнать, понять все до конца.
Старушка шуршит пакетом, рвет его, достает свеклу.
- Ой. Сейчас же вся извазюкаюсь! Домой пришла, а не переоделась. Дура старая.
- А давай я тебе новое платье куплю?
- День, зачем?- она вспыхивает от удовольствия - В гроб покласть?
- В общем мне Анька в Церкву пару дней поесть носила. А когда этот эстонец к ней прилип, поселила меня у себя а бане. Я с окошка в парильной на жизнь смотрела. Узенькое такое окошко. Кусок сарая было видно и вишню. Так эта вишня то листьями обрастала, то ягодами, то оголялась.
Мне Анька щенков да котят все пихала. У эстонца ейного аллергия была. Так она специально, чтоб в баню не ходил. В тазике на кухне мылся.
- И вот так четыре года?
- А как? Читать, писать я не умела ещё. Мне Анька шерсть таскала и то прялку, то спицы. Я пряла да вязала. А Анька продавала. А один раз принесла пряжу и картонку с размером. Носки эстонцу связать на зиму. Я от злости кошачьего пуха в нитку напихала. Та прибегает через дня три, орет! Мужик весь пятнами пошел, кашлять начал, а потом с лица спал и чуть не задохнулся.
Баба Зина дробно смеется, прикрывая рот рукой. Смотрит на свеклу, нож, свое платье:
- Не. Пойду я переоденусь.
Денис встает в дверях, широко расставив ноги. Не может ее отпустить. У него столько вопросов.
- Ба, да пойдешь ты, пойдешь. Ты мне скажи: «А Бог-то где был, когда в церкви горели? Когда ты в бане четыре года жила, когда мальчишку трехлетнего расстреляли? Бог где был?»
- Ну как же? Здесь он был, рядом.
- Когда люди горели?
- Что мы в этом понимаем? Он же Бог! Одно скажу, Аньке с эстончиком этим повезло. А остальные там были в отряде нелюди. Осинку у магазина порубленную видел? Там сестрички Ивановы повесились. И еще шестеро бабонек. После непотребств. Не все в Церкву сбежали. Повезло только Аньке. А остальных...
- Так Бог-то почему допустил такое?
- Денечка, что ты? То ж не Бог, а люди глумились.
- А он где был?
Денис опускается на колени, обнимает бабушку. В его голове раскачиваются восемь женщин на одной осине...
- Был он, глупый. Был. Он мне силы дал пережить все это. Без него я б пропала.
- А Анька?
Зина обнимает голову Дениса.
- Анька двойней от эстонца забеременела. Наши пришли и прикладами били. Скинула. Чуть не померла. Ее в больницу возили кровь останавливать.
В голове у парня уже не осина и висельницы. Там пусто. Там вакуум. Слишком много знания.
- А...
- Был Бог. Ты ж у меня почему такой красавчик? Я имя твоего деда не знаю. И кто был дедом. Черненькие все были. Азербайджан, Армения? Грузия? Наши - это главное.
Фрицов выкинули и ушли. А мы остались. Потом завод построили, потом народ понаехал. И село опять ожило. Папка твой в школу тут пошел. Потом в город поехал в железностроительный. Ну что ты?
Денис отдирает лицо от ее колен. Правой рукой хватается за стенку, чтоб встать. Слюни стоят в горле. Тошнит. Он хотел правды, но не такой.
- Ба, я пойду. Митьке с мопедом помочь надо.
- С Богом, Денечка! С Богом, милый!
