Почему я ненавижу Данию?
Уверен, что найдутся тысяча с лишним человек из иностранцев, которые закричат на меня уже с первых же слов: как можно ненавидеть страну, которая тебя приютила? Какой ты неблагодарный! Ты просто мерзавец! Гнать таких, как ты, нужно отсюда! Я нисколько не фантазирую, слышал такие крики в свой адрес, притом, что страну считаю своей второй родиной, и прожил полжизни здесь, а первые полжизни в России. В России я тоже не в чести, поскольку не пою русские хвалебные песни. Если бы сейчас сказали: выбирай между прежней родиной и этой, второй, не стал бы раздумывать, выбрал бы Данию. В русофобы меня помещать тоже бы не советовал, оттого и такая скверная позиция: Россию люблю и не люблю: Данию люблю и не люблю. Попробую пробежаться поначалу по русским и датским верхушкам, после копну здесь и там, сделаю кому-то больно, попаду лопаткой в нарыв. Нарывов, кстати, и в Дании полно, не только в России. Хочется начать с женщин, но до них дело обязательно дойдет, пока начнем с мужчин. Российский мужчина, скандинавский и вообще западный. Есть ли разница? Конечно, есть, безумная разница. Кто выиграет в этом споре? Узнаем, а пока начнем.

Русский мужчина против скандинавского
У русского мужчины шансы выиграть у датчанина невелики, настолько маленькие, что их даже нет смысла рассматривать. Вторая жена, Людмила, приезжая в Питер после Дании, говорит: русские мужчины, они такие маленькие, что смешно даже рассматривать их в качестве мужчин. Полагаю, что виной тому неполноценное питание, гены, преврачающие русского мужчину в карлика в сравнении со Скандинавским. Вспоминаю себя российским человеком, относительно высок, некоторые из друзей высоки, но в целом русские - маленькие люди. Не карлики, конечно, но малы. Дочь, когда приехала в Данию семьнадцатилетней, писала подругам (каюсь, вскрыл письмо), что после датчан вам ни на кого больше смотреть не захочется. Согласен, встречаются такие породистые скандинавские типы, что после них ни на одного русского глаз не ляжет. Просто не ляжет, да и все.

Там подводные камни, один за другим, я-то это знаю, но женщинам, тем, что столкнулись впервые со скандинавской породистостью, кажется, что они вдруг попали на небо. Что удивляться, если моя последняя жена, приехавшая ко мне из России, сказала: он бы меня уговорил. И смешно это было слушать, и как-то трагично: друга звали Торбен, видный мужчина моего возраста, мы с ним в то время делали очередной проэкт для взрослых. Я растерялся, сказал другу, что прекращаем проект и расстаемся. Тебе, спросил, баб что ли не хватает, чтобы сказать моей невесте "ай лав ю"? Он все понял, мы расстались, хотя и у него, и у меня были тонны женщин. Но чужое как бы вдвое слаще. Привел это к тому, чтобы показать, как женщины клюют на скандинавов. Все подводные подниму, их множество.

Ухоженность
Помню, жил в то время в лагере для беженцев, далеко от столицы, километров в шестидесяти, вместе с семьей. Случайно в нашем лагере, который был рассчитан на семьи, оказались несколько мальчиков. Одного из них назовем Павлом, хотя уверен, что имя было другое, нежно превращающееся в датское (вспомню, поправлю). Девчонка-датчанка каждый вечер приходила к лагерю, ждала, когда Павел выйдет к ней. Иной раз, видимо, ругались, русский Павел не выходил, она садилась на бордюр с подружкой, сидела до заката и дальше. Очень симпатичная датчанка, лето вокруг, ситцевое легкое платишко, бери такую, а там видно будет, что будет. Но не сладилось у них, приехали за ним, посадили, видимо, на паром или самолет и отправили вон подальше. Но это его решение, речь в главе о другом.

Парень, вспомню все же его имя, не был особенным курильщиком, но все же хоть раз в неделю заходил в мой подпольный киоск а пачкой Мальборо. Если был выбор, то непременно брал "Лёгкие", и то заметно было, что не курильщик. Павел был с Украины, тогда не было еще разделения между теми русскими и другими, вообще даже евреи выделялись лишь тем, что сами называли себя не иначе, как евреями, у нас их было двое: муж и жена, все высматривали, пытались гадить. Но о них речь в другой книге.

Как-то вышел на улицу, присел с Павлом на поребрике детской посочницы. Помолчали с минуту, после поинтересовался, почему б ему не жениться на датчанке, все тогда было просто: женился, и попал в Рай, а ведь все иначе. У Павлика была девушка на Украине, и если для многих нас это был вопрос жизни-смерти, для него это было баловство.

А раз баловство, то речь зашла и о смешных вещах. С другими людьми он бы так не разговорился, но я в лагере был не совсем простой человек, со мной считалось даже начальство лагеря. Никому из услышанного не разбалтывал, на том и держалась моя крошечная лагерная империя.

Все интересно узнать, потому и поинтересовался, как они, датчане, живут, совсем уж не так, как мы? У Павла на Украине осталась девушка, у него с ней была большая любовь, потому и не остается здесь, несмотря на возможность. Бывает, что одна любовь перехлестывает другую, но здесь, в их отношениях, этого не произошло. Он, кроме русского, других языков не знает, общение построено чисто из имен и охов.

Он рассказывает, что у датчанок, даже у соплячек, куча косметики. трусу-лифчики кружевные, ухоженность повсюду, выбритость. А вот вернется домой, к своей украинке, но вряд ли забудет про ухоженность датских девушек

Что-то сильно задело меня в этом разговоре, до какого-то нутра задело. Возвращаюсь к себе в комнату, жена спит на боку, я тоже ложусь на бок. КЛежу так минут десять, после забираюсь на второй ярус и фантазирю о том, что жить можно иначе.

Несколько дней спустя парня забирает полиция, и он в тот же день наверняка на судьбине. А моя судьбина держит меня здесь.

Русская женщина против скандинавской
Шансы победить у русской женщины небольшие, но случается такое. И об этом поболтаем.

Постоянно что-то приходит в голову.

Постоянно что-то приходит в голову. Это, конечно, великолепно, но рук всего лишь две, пальцев всего лишь десять, из них только пять записывают, другие пять держат тетрадь или что там еще. С головой все еще сложнее: мысли мечатся, носятся, точно безумные, нет им начала, нет им конца. Какая-то часть мозга, некая извилина, пытается выстроить их в логическую цепочку. Честь и хвала этой извилине. С другой стороны, извилина эта может завести неизвестно куда.

К примеру, сидел вот вчера над чистым листом бумаги, перед экраном компьютера на самом деле. Вдруг начали рождаться воспоминания из давно забытой юности. Зачем они вдруг мне, будто мне не хватает последних воспоминаний? Пьём пиво в датском баре, успели попить до трех, ибо после того пиво стоит уже тридцать вместо десяти крон. Стин, друг, тощий такой прощелыга, но из хороших, добрейших прощелы, подзывает хозяина бара, они обычно толстяки, и кетот не исключение. Садится с нами на деревяную доску-скамью, изрядно отполированную мужскими джинсовыми попапами. Живот его тассекается крышкой стола, нижняя часть живота уходит под стол, верхняя покоится мирно на столешнице. Части его тела прекрасно уживаются друг с дружкой. Такая же великолепная его жена прекрасно орудует за стойкой бара, ее крупные руки мелкают из-за пивных пенистых кружек, это некое цирковое волшебство, они всегда в нужном месте, рот не закрывается, шутка следует за шуткой, голова с наскоро взбитой прической-коконом запоминает все шутки, принесенные посетителями из других баров. Некоторые из них будут занесены в скрижали и вывешены табличкой на стене бара.

Чуть вдали двое пьяных датчан режутся в бильярд, хозяин, что сидит с нами, внимательхо следит за ними, переживает, чтобы бильярдное сукно не порвали киями. Два пивных алкоголика мажут, не попадают в шары, взгляд у хозяни все более беспощаден на их беспорядочные движения. Сейчас Миккель покажет им жару, говорит Стин, мой друг, и я встаю из-за дубового стола, беру в руки кий, подхожу к столу, бью по шару, и все остальные шары разлетаются по помещению. Один из них ударятся в лоб пивного алкоголика, он сидит в позе Любитель абсента с картины Гогена, ничего не понимает, смотрит на шар, точно на чудо.Для него в этом баре все чудо.

В этом баре он, в отличие от меня, не первый день и не первый вечер. Шар, что случайно влетел ему в лоб, отрезвил его, вернул к жизни, оттого он  спешно идет к бару, посматривая на часы - все еще по десять крон? - заказазывает сразу три кружки, на полвечера ему этого хватит. Третья не успела налиться, шутит барменша, будет вам стоить тридцать крон. Но ведь я успел заказать ее еще до трех, возмущается мужчина, какая несправедливость, буду жаловаться вашему мужу. Все это шутки со стороны женщины, но мужчина, хоть и получает третью кружку вообще за так, все же пишет жалобу мужу-бармену.

К вечеру в бар придут одна-две женщины, любительницы пива. Одна уж обязательно, толстенькая, грубоватая, она заявляется сюда, в бар, вовсе не для того, чтобы попить пива, а приходит за приключениями. Никто не подходит к ней, разве что кто из новеньких, незнакомый с местным колоритом. Обычно она приходит в семь и весь бар встречает ее внутренним напркажением, мужчины сжимают скулы под Брандо, напрягают бицепцы, втягивают анусы, щюрят глаза, им хочется, цйробы жемщина выбрала именно его. Поход в бар станет воспоминанием уж точно на неделю, а если что еще и вытворить, то и на все две. Мужчина, которому попало шаром в лоб, ни разу не был быбран женщиной за все годы, он даже и не знает, следует ли огорчаться? Немножко огорчился, потому что барменша обьявила: через минуту пиво будет стоить тридцать крон вместо десяти. К стойке выстраивается очередь, столы устилаются полными пивными крузгками.

Миккель, говорит хозяину бара мой друг Стин, мой российский друг, прекрасный человек из России, из Петербурга. Он рассказывает хозяину бара, что была у него русская девужка, он с ней спал и запомнил на всю жизнь. Я отвечаю, что она вовсе не русская, там нечто сибирское, в ней детали, которые датчани не различить, а для некоторых русских они на виду. Симпатичная, фигуристая, скуластая, разве что, сидела напротив меня, взгляд говорил: не выдавай меня, , мне твой Стин все равно не нужен, наивный датский дурачок, я его не разую, раскручу на ресторан-другой, на подарки, так он и взамен что-то неслыханное получит. Стин об этом будет мне целых полгода рассказывать, иной раз с захлебом, другой раз с тоской в глазах.Она пробыла в жизни Стина неделю-другую, но осталась для него ярким пятном на всю жизнь, а ведь человек воевал во французском легионе и даже год с небольшим отсидел за то в датской тюрьме.

Ты не представляешь, говорит Стин бармену, что эта русская девушка вырворяла со мной. До сих пор тело болит, он смотрит на меня, ожидает, что я выдам себя какими-то неожиданными эмоциями, но ничего не было у меня с той сибирской женщиной, кроме короткого разговора. Она не трогает Стина, а я в ответ ее. Она сказала мне, поделился с барменом Стин, что я великолепный мужчина, будь бы я лет на десять помоложе, она бы от меня не отстала до конца жизни. Не отстанешь, сказал я ей, выйдешь покурить, а тебе вдруг случайный прохожий даст по башке шведским ключом. Такие женщины раз в жизни попадаются, грустно заметил Стин, вот и выпал мне один такой раз.

Бармен поинтересовался, как у Стина дела с Туве? Туфе - его жена, сбежала несколько лет назад из дому с молодым любовником. Любовник из тех, что любят в жизненном пути все, что плохо оставлено хозяином. После не знает, что с подобранным делать: выкинуть жалко, пользоваться далее уже случно. У Стина жена привлекательная, датский стереотип, не будь Стин моим другом, раздел бы его жену Туве и... вам незачем знать такое. Итак, вернул Стину его жену. Что интересно, у нее есть от мужа секреты, у него от нее - роже. Вот и живут два болвана секретами, даже какать идут скромно, чтобы не выдать некоторые тайные секреты.

Мы с женой, говорит бармен, давно уже ничего не вытворям, да и смешно было бы что-то вытворять друг с другом. Представь только Марту в голом виде, он рассмеялся, а меня. А нас вместе? Изумительный бы приключился порнографический фильм. Русская девушка, сказал он, думаю, оживила бы наш бар. Стриптизерша, скажем, но не просто подняться на полуступок и раздетьша, это я и сам могу, и Марта сможет. А вот раздеться красиво, сценично, чтобы слюни побежали, чтобы домой не хотелось возвращаться, ложиться в скучную семейную постель. Это твой Миккель может нам подать за скромные деньги от бара?

Стин перенес тяжесть тела на правый локоть, взглядом спросил меня: сможешь ли, Миккель? Были бы предложены хорошие деньги, мог бы устроить все, что угодно, но тут уже вопрос зашел сразу он экономии: сделать что-то хорошо за небольшие деньги. Я кивнул, но не совсем уверенно: попробовать могу, так это выглядело со стороны. Стин не все понял из моих жестов, но бармен понял все, будет добавка за усердие, сказал он. Взглянул на жену и удостоверился, что добавка будет из его личного кармана, у него там было кое-что припрятано. Пять минут четвертого, сказала она, все в баре одорожало в три раза. До семи вечера никто в баре не закажет пива, можно смело идти поспать и поделать все, что связано с рифмой.

Миккель тем временем пообещал, что вскоре будут по вечерам в баре голые танцы, из самого Петербурга прибудет танцорша. Голышем прибудет? Спросил самый пьяный пивной алкоголик, ему было сказано хозяином, больше не наливать, разве что чуть. Миккель точно не подведет, поинтересовался хозяин, а то подводили некоторые. Нет, ответил Стин, не подведет. Ко мне приблизилась толпа пивных алкоголиков: не подведешь ведь, Миккель? Все они меня обнимали, попросил лишь дать чуть времени. Две недели. Через две недели, закричали все, у нас будет русский барный стриптиз!

Жене бармена это не очень понравилось, она, как и прежде, разливала пиво с неоспоримым достоинством, но в ее движениях появилось нечто убийственное. Пена лилась через вуступы кружек, правая рука у нее была в пене, грустная, левая - суровая, отводила резко закрывала кран. Она не слышала, что говорил ее муж Стину и этому русскому Миккелю. но она читала слова ее мужа по его же мерзким губам. Жена, читала она, старая и толстая, в постели неподвижная, переверни ее на спину, на живот, по другому размести - удовольствия не прибавится. Совсем разочаровался в любовных утехах. Стин признался в том же. А вот у Миккеля, сказал он, любовница на любовнице. На этом в комнату взошла прелестница бара, подвела ресницы, щелкнула большим пальцем вместе с указательным. Миккель, точно завороженный, медленно поднялся со стула и последовал за прелестницей в уборную. Все представляли, чем датская женщина может заниматься с русским мужчиной. Мы занимались всеми возможными извращенияними, сказала датская женщина.

Ладепладс
Прежню тему отодвинем в сторонку, вернуться к ней всегда успеем. Пока я разгуливал по беженскому лагерю, присматриваясь к палаткам, их совсен недавно не было, и вдруг их появилось с десяток. Я трогал их, они были прочные, вбиты накрепко, уютные изнутри, ряды кроватей. Рабочие при моем присутствии начинали трудиться скорее, не ленились. Что будет зимой, интересовался я, не будет ли народ мерзнуть? То, что я не понимал ни слова по-датски, страшило их их еще больше. К зиме, отвечали, поставим печки, не мы, конечно. Продолжал валять дурака, приводил с собой парочку сомалийцев, интересовался у них, нравятся ли им эти брезентовки? Мы не за этим приехали, отвечали они.

Сомалийцы - те еще люди, к ним нужен подход. У меня он был в лице вроде Ивана, не уверен, что имя помню. С виду мужик мужиком, большой, улыбчивый, не поговорить с ним на философские темы, не поймет. Жена - добрая женщина, тоже не умна, но не лезет в дискуссии, живет хозяйством и мужем, а что еще нужно, принца на коне? К Ивану как-то пристали сомалийсы, небольшая кучка, маленькая банда, он взял в ладонь орромный строительный гвоздь, воткнул его в стенку деревянного вагончика, после размахнулся, ударил тыльной частью правой руки по шляпке гвоздя и вогнал его в сарай на три четверти. Этот богатырь поселился со мной в одном лагере, в Ладепладце. Наши семьи выгрузили из автобуса часов где-то в одинадцать. Настолько все устали, что было все равно, где мы, местную географию вообще не знали. Утром выяснилось, что место, где нас поместили, дерьмовенькое. Да и поместили нас в хреновом месте. Мы очутились на чердаке: я, жена и трхлетний сын. У входной двери лестница, мимо которой днями-ночами шныряет праздный народ. Мы выспались, насколько это было возможно, после я приказал жене собрать вещи, снёс их вниз, уселся в офисе - нога за ногу - сказал: дайте нормальную комнату, иначе все здесь сейчас разнесу. Понимаю, что могли бы вызвать полицию, скрутить меня. Но сзади стоял народ, ожидал действий со стороны администрации. Я подал посыл на бунт. Не пошли бы они мне на встречу, был бы настохащий бунт, я уже поднял ногу, чтобы перевернуть стол, что происходило за моей спиной, я не видел. Но мы уже в тот же день получили очень большую комнату. У меня покавилась репутация человека, который может ломать администрацию.

С администрацией везло и не везло, Гитта, начальница, симпатичная разведенка, ростом мне в грудь, будь неженат, в другом положении, может что-то и случилось бы. Оба чувствовали, что есть у нас некая близость, может даже с ее руки мне многое прощалось Русские возмущались: он, я, такое в лагере вытворяет, куда смотрит полиция? Если честно, ничего такого страшного не вытворял, было даже другое, приходил к Гитте, говорил: сегодня хорваты устроят бойню в 23 ноль ноль. Желательно всем семейным в это время сидеть по комнатам. Если в это время дежурила Гитта, я сидел рядом с ней в оффисе, ома была спокойна, когда я был рядом, было у нас какое-то подобие любви: хрупкая, но крепкая духом Гитта, и я рядом, большой, но тонкий духом мужчина, способный на многое, но в то время несчастный русский беженец. Даже и не знаю, что случилось бы, сойдись мы. У меня уже почти было такое, в Караганде, в университете. Была девчонка-коммунистка, коммандирша, в этом было что-то, может я в душе чуть мазохист, может нужно на меня наорать. чтобы и я следом наорал. Есть такое во мне.

Про Гитту многое могу написать, умная, красивая женщина, чуть не погибла от руки армянина, Радика, тоже хорошего человека, но загнанного в угол системой. Меня уже в лагере не было, об этой истории полагается целая глава, Жена, Людмила, ревновала меня к Гитте, хотя у нас ничего ни разу не было. Были разговоры, и это между людьми, мужчиной и женщиной под сорок. Нельзя ей было иметь связь с беженцем, рассуждать можно было, можно было мрчтать, нас постоянно заставали посреди ночи за расговорами, двери в офис всегда были отворены, мы почти трогали друг дружку за руки, касались ладонями. Вот и все на этом.

Гитта уволилась, когда я получил азюль, но даже не с тем в связи, а в связи с Радиком, армянином, которому полагается целая глава. Жаль, что у меня ничего не сличилось ситтой, может наискучнейшее произошло ы дело, может произошло бы нечто бешенное. Но не произошло ничего.

Радик
Мы подружились, не сказать, чтобы стали друзьями не разлей-вода, но ходили по лагерю на рвных. Кроме него, были и другие в лагере армяне, их прибавлялось, меньше становилось, больше. Они собирались в кучки, разбивались на кучки, скандалили друг с другом. Но Радик был первым арнянином в нашем лагере, в распределительном лагере были армяне, но они были другие, какие-то корыстные. радика привезли в лагерь уже к ночи, дали койку, от которой он отказался, поселился в кинозале. Я к тому времени уже обжился в лагере, все знал до последнего метра. Время было весеннее, настроение такое же, а в телевизионке сидит человек с виду запутавшийся в этой жизни. Гитта говорит: он вроде как русский, поговори с ним, с нами он говотить не хочет. Мы его боимся, и правильно, что боятся, потому что два года спустя... но об этом не сейчас.

Телевизионная комната  достаточно велика, когда привозят проэктор, опускают парусину, выключают свет, то лагерь практически целиком умещается в помещении. Но не все собираются, нет сомалийцев, они другие люди, зато приходят датчане из соседей. Одно дело смотреть кино по телевизору, а здесь проэкция, темень, погружение. Сын Август сидит рядом, он не знает никаких языков, кроме родного, но пялится в освещенное полотно, ему три года. Я закуриваю болгарские Родопи, что взял совсем недавно с корабля. Они сырые, их нужно перетирать в ладонях, целая церемония требуется, чтобы их раскурить. Один югослав, он глуп, кричит: кто-то курит гашиш! Что самое забавное, он забавное, он болгарские сырые сигареты принял за наркотик, тогда как в последнем ряду парни из Ирака или Ирана действительно курили хаш. Смотрим кимо, встает стафф, начальник, мы за этот показ заплатили деньги. Фильм вроде бы Папильон, Бабочка, с Хоффманом. Фильм не всем нравится, Август засыпает уже минут через 15-20, Людмила относит его в комнату, там и остается с ним. А вот мне фильм как-то вонзается в голову, в фильме упоминается многое из того, через что я прошел.

Примерно в час ночи фильм заканчивается, проэктор уносят, экран сворачивается, домой идти не хочется, там тесно, на нижнем ярусе спят уже Людмила с Августом, мое место на втором ярусе, но сна пока нет. Спрашиваю у армянина, как ему кино? Вижу, что мысли у него совсем о другом. Знакомлюсь, узнаю, что зовут его Радик, себя представляю. Не нравится ему все, все, но, говорю, неплохой лагерь на самом деле, несколько дней вот так просидишь - переместят тебя к сумасшедшим. Разговариваемся чуть, за это время у меня берут в долг несколько пачек сигарет. Вижу, говорит Радик, я знаю его уже по имени, ты здесь не самый последний человек. Пока сидим-разговариваем, еще несколько человек берут у меня по пачке.

Вижу, что глаза у Радика разгорелись, тоже захотелось бизнеса. Я, говорю, бизнес свой строил долго, полгода, пакистанцев убрал с дороги, стаффов, можно сказать, поставил на место. Гитта вон по уши в меня, а она здесь главная. Хочешь пройти весь этот путь, мешать не буду. Вижу, что хочется ему моих побед, но так же вижу, что не правиться ему со всем этим. Два дня спустя группа хорватов отводит меня в сторону, говорит: Миш, минут через 15-20 будем бомбить лагерь, предупреди всех. Обхожу русских, армян, украинцев, югославов, предупреждаю, что надо схорониться. После иду к стаффам, их предупреждаю, те звонят в полицию, но это смех, конечно.

Акция заключается в том, что лагерь у нас семейный, скучный, ребятам хочется веселья, быть ближе к Копенгагену. Мне интересно, что они будут вытворять, советую Гитте закрыться в кабинете. Есть что-то такое между нами, хочется сжать ее в обьятьях, но нельзя. Есть какое-то странное к ней влечение, то же влечение ощущается и с ее стороны. Все это будет понемножку открываться, но глава пока про Радика.

Не знаю, врет он или нет, когда представляется полевым командиром. Мы прожили в лагере года два, раскрылось бы все, если б врал. Враньё рано или поздно раскрывается, случалось такое с некоторыми людьми. Были такие люди, о них будет глава, но далее. А вот Радику сказал: можешь переночевать здесь, в телевизионке, но ведь дали тебе койку в комнате, все же это лучше, чем спать здесь. У него была сумка, он подвинул ее под кушетку, следил за ней. Вещи еще и в главном лагере, распредфелительном, Сандхольме приверяют на предмет орузгия, ценностей. Но есть всякие хитрости, закапываешь рядышком все хитрое в лесу, сдаешься, проходишь через турникет, минуты спустя цэрез дыру в проволочном заборе опять же уходишь в лес, отрываешь спрятанное. Но это детали, которые нузгно знать.

Лагерь, говорю, семейный, приличный, уж точно не Сандхольм, может сумка и простоит до утра, но все же лучше сдать ее в оффис или, предлагаю я, дать ее на сохранность мне. В первом случае могут ее обыскать, во втором случае - он не знает меня. Мне, говорю, все равно, нет никакого дела до сумки. Он составляет кресла так, что получается более или менее удобная лежанка. Сейчас, говорю Радику, народ придет смотреть порнофильм, их здесь показывают с часу ночи до трех. Я как бы ответственный за этот ночной сеанс,  и всякий божеский вечер кто-то да и испытывает наше терпение. Порнографический народ подтягивается, усаживается в кресла, но вот русская говнистая кучка сидит и смотрит что-то вроде С легким паром. Юра, говорю, тебе очень хочется скандала? Хоть фамилия у него и Каменнюк, но, говорю, сейчас придут албанцы, косовары, Бекка, к примеру, и он самый тихий из албанцев. Приходит следом за Беккой украинец, он делает вид, что порно ему безразлично, ему нужно просто поговорить с Беккой. Юра и его группка делают вид, что плевать на всех нас хотели, но я беру в руки пульт, переключаю на нужный канал, на экране появляется огромных размеров влагалище, телекомнату насыщают крики. Русская группка медленно поднимается и покикает комнату с видом ИЗВРАЩЕНЦЫ. Познакомьтесь, обьявляю, боевой командир Радик. Вы там смотрите, говорит командир, а я тем временем посплю. Он кладет сумку прямо под телевизором, тут вдруг Людмила, жена, появляется в телевизионке: что это такое вы смотрите, мальчики, говорит, плохиши. Радик чувствует, что попал в правильное место, он тем более первый армянин в лагере. О нем будет немало сказано.

Сравнения
Не всем они даны, эти сравнения, кто-то попадает уже на готовое, может я единственный человек, которому все досталось не даром. Первой жене тоже все доставалось с большими препятствиями. Но даже и там все относительно, если в день зарабатывал как официант хорошую месячную зарплату. Красив был, любовницы были, был бы поумнее, то и разговор был бы подлиннее. Лет было двадцать, жене первой столько же. Сейчас смотришь на людей до двадцати, какие они все же жалкие, даже и в тридцать ничего еще не видели, живут под защитой родителей даже и в тридцать, тогда как я в восемнадьцать лишь чудом был жив. Первая жена, Тамара, актриса, каких вообще мало, прошла несколько московских студий, и после всего этого досталась мне тем не менее девушкой. Не то, чтобы это было мне очень важно, но может это было важно ей. Не думаю, что берегла себя для меня, так просто вышло.

В Москве жила в Орехово-Зуеве, городе невест, трудилась на текстильной фабрике, в свободное от работы время занималась в актерских студиях, красивая была, талантливая актриса, стихи читала так, что мурашки бежали по телу, и это не мои слова, всех при ее чтении пробирала дрожь. Тем не менее, ничего из моей жены не получилось, ни жена не получилась, ни мать, все расскажу. Коллеги, по жизни был красавцем, авантюристом, городской модник, хулиган тот еще, девчонки за мной гонялись. По получалось так, что те, кто за мной гонялся, меня мало интересовали. Другим , наоборот, я был неинтересен. Попалась мне невысокая, пухленькая девушка, домой пришла ко мне с подружками. В соседней квартире жили две сестры-немки, Рита и Лена, к ним приходили подружки уже за одним только тем, чтобы бросить на меня взгляд в дверной глазок. И тем может всю жизнь жить.

И вот, эта маленькая толстушка попала ко мне в квартиру с подружками, увожу ее в отдельную комнату, пробую раздеть, но получаю жестокое сопротивление, хотя девочка по разговорам вроде податливая, из дому сбегает, не ручная. Не дает к себе притронуться, хотя любая из ее подруг легла бы рядышком и посчитала бы это за счастье. Маленькая, толстенькая завела меня так, что на следующее утро я караулю ее утром у подьезда, ей ведь надо в школу с утра, с портфелем, холодно к тому же. Несколько дней караулил ее, каждое утро бесился, стыдно было еще и то, что могли меня увидеть, репутация пострадала бы. Спустя несколько дней меня отпустило, появилась другая девушка, другое приключение.

Очень много девушек отшила от меня мама: пошли вон, шлюхи, говорила она, волосы на ваших головах поотрываю, говорила она, хотя женщина была интеллигентная, чуть ли не главный онколог города, раковые к ней записывались за месяцы вперед, и вдруг такой диалект. Паоа - вообще чудо города, сконструировал несколько ТЭС, сам же и принимал участие в их постройке, они высились над городом Вавилонскими башнями. Несколько лет был председателем (предателем) райкома, честный был председатель, всех его друзей пересажали, соседа-меховщика расстреляли, к папе тоже копались, но ничего не обнаружили, отправили советником в Конго, меня с ним. Но это опять же отдельная глава.

Итак, отстыл я от толстушки, появилась у меня другая девушка, тоже небольшого роста, но крепкая вся, таз низкий, но бедра полумесяцами, со всех сторон лакомые. В то время в моде был клеш, он шел даже невысоким девушкам, а вот моя девушка (не помню имени) удлиняла ноги с помощью туфлей на очень-очень высоких каблуках, с которыми легко справлялась. Времена были примерно как у хиппи, люди разные были, некоторые скучные, с виду бухгалтеры, я же был стиль-икон, в расстрельных списках был, к тому же обрезанный был, хоть и не семит, случайно так вышло. Не жилец, короче, кто бы к власти не пришел. Но речь вроде о девушке.

Мама в то время работала на Скорой помощи, работа может и не легче, сутками, но легче в человеческом плане, нет уже необходимости дышать усыпляющими веществами. Новую девушку привел домой, сидим в гостиной обнявшись, время заполночь, сестра Света спит в соседней комнате, как и ожидалось, входит мама, проезжала мимо на скорой, смотрит на меня с девушкой. Она, говорю, ключ от дома забыла, посидим до утра, поговорим, после провожу, утром. Мама смотрит на нас с видом: я ж не дура. Она, говорит, будет спать здесь, а ты там. Все, говорю девушке, мама сейчас до утра будет на вызовах. Мы раздеваемся, у меня уже от одних ее бедер бешенность, грудь небольшая, но налитая, мы с ней как два сочных плода. Но вот в двери проворачивается ключ, в гостиную входит мама. Чтобы этой шлюхи, говорит она, не было у нас дома через пять минут. Через пять минут нас в доме обоих уже нет.

Всю ночь мы проводим в беседке, что во дворе, мерзнем, целуемся, лезу девушке под одежду, все там великолевное, но холодно, ничего не хочется. Будет у меня примерно тот же случай, с казахской девушкой Адей. Дикое желание как у меня, так и у нее, но на дворе холод, лежим, обнимаемся в каком-то заледеневшем арыке. Мне не правятся казашки, разве что в этот единственный раз. Асе не нравятся русские, но все как-то совмещается, совпадает, если б только не холод. Не думай, говорит она мне, что я в тебя влюблена, просто хочется мужчину, а кроме тебя и выбрать некого. Мы раздеваемся, очень зябко, тела у нас хорошие, но покрываются пупырышками, ее соски становятся каменными, мои тоже. Пенис вроде готовый, но какой-то холодный, ленивый. Интересуюсь а Аси: может не будем, и вижу, что ей тоже все как-то равнодушно. А жаль, ведь оба мы горячие, но все испортил сентябрьсюй холод.

Пару дней назад приезжала в лагерь красивая девушка. твоя жена? Киваю, да, жена, а тело все в гусиной коже и дрожу. Про приезд жены расскажу в одной из глав, а пока возвращаюсь в Данию, в лагерь.

Забавное у тебя имя, говорю Радику, видно, что он уставший, вытягивается вдоль дивана, голова на железном поручне, ноги щиколотками на железе, скоро затекут, не сон это будет. Иду в оффис к Гитте, идти-то двадцать шагов, тридцать, она сама меня поджидает, интересуется : что с Радиком? Нормальный человек, говорю, прошел, видимо, через многое, прошу для него подушку, одеяло, уже завтра, говорю, может и станет свыкаться с бытом. Он несколько дней ничего не есть, говорит Гитта, только от воды не отказывается. Говорю, что побуду с ним сколько-то, попробую оживить. Гитта уходит в подсобную комнату, выносит свои подушку, одеяло, фляжку с водой. Если захочет что-нибудь поесть, говорит, схожу на кухню, что-нибудь разогрею. Я принимаю из ее рук постельное для Радика, мои с Гиттой руки прикасаются, почти сцепляются. Можно закрыть дверь на ключ, зашторить окма, раздеться, накинуться друг на друга, но многое стерживает нас от такого поступка. Ее сдерживает должность, и все, мужа у нее нет, только сын. Меня же же сдерживает очень многое: беженское дело, жена, сын, дочь, которая пока в Эстонии. Не могу я все это бросить. К тому же в любой момент в дверь могут постучать, Гитта все же обслуживающий персонал. Забегу вперед и признаюсь, что за два года ничего у нас не произойдет с Гиттой, хотя и буду о ней все эти два года мечтать. Мечтала ли она обо мне, можно только догадываться. Она уж точно не звезда, ростом небольшая, худенькая, коленки не такие, какие мне по душе. Но что-то меня к ней влекло.

Все пока об этом. Радик, сказал, бери подушку, накройся одеялом, сними обувь. Пригасил свет, вижу, что и спать ему хочется, и узнать хочется о лагере побольше. Он чуть оттаивает, рассказывает о себе, уже и не помню что: то ли Баку, то ли Карабах, сам я из Казахстана, Караганды, далее из Питера, конго присутствует, Варшава, и вот теперь здесь, с ним рядысгком. Моя жизнь захлестнула его, итальянское посольство насмешило его до чертиков. Рассказал про сумасшедший дом, там нужно было ставить себя, как и везде. Но это была полная чепуха, я ж два года до того отработал в в психбригаде. Так вот и прошло полночи; я что-то рассказывал Радику, он что-то рассказывал мне. В какой-то момент он понял, что попал в неплохое место, и что у него появился если и не друг, то хотя бы человек, с которым можно чем-то поделиться.

Воровство
В Дании я всего раз своровал, это была шоколадка Риттер-Спорт, такой вот четырехугольник. Я стоял у кассы, щеки мои пылали, шоколадка лежала во внутреннем кармане куртки, прямо у сердца, она была будто накалена. Вышли из супера, завернули за угол-другой, достал шоколадку, дал Августу. Стал ли я счастливее от ворованной шоколадки? Нет, вместо счастья на душе появилась тяжесть. Сразу скажу, что контрабанда давалась мне меньшей кровью, это мужское дело. Я был единственным профессиональным контрабандистом в наших местах, а воров повсюду было по горло. Контрабандист - это разведка, связи, много факторов, которые нужно было связать вместе. Купить контрабанду - это одно, ее и продать нужно, цену удержать, с конкуренцией справитя, и все практически в одиночку. До меня в лагере контрабандили пакистанцы, я их загнобил, это сложилось не за день и не за два, я устроил в лагере небольшой террор. Я уже упоминал, что в Данию приехал немного скинхэдом, мог наорать на любого нерусского, потихоньку приобретались знакомые, вроде полевого командира Радика. После появился в лагере спецсназовец Павел или примерно то же имя. Довольно умный человек, из офицеров, водимо, человек шесть мог бы вполне раскидать, я уж троих точно бы. После подьехал в лагерь Гриша, армянин, он тренировал команду дзюдоистов на олимпийские игры. Много позже уже он на дискотеке раскидал направо-налево двадсать пять человек. Сам этого не видел, но не поверить такому будет смешно, сам ведь, хоть и всего лишь боксер, человек пять раскидаю, знаю ведь приемы, мне бы пространство: отступить-наступить. Албанцы были еще на моей стороне, а это серьезные люди. Стаффы, датчане, предпочитали не связываться со мной, семьи у всех. Далее про воровство.

Люди, живущие в лагерях, как правило, воруют, вынуждены воровать. Здесь, в Дании, у них каждый день точно последний, они ждут решения от властей и знают, что решение вряд ли будет на их стороне. Про полицейские интерьцю скажу еще, но всегда был готов к бегству из Дании, скажем, в Нидерланды. При отказе на азюль готовы были сесть в автобус, выйти где-нибудь в Брюсселе, снова сдаться в лагерь, снова рассказывать свою историю, хитрить, может даже менять фамилию, потому что можно сдаваться только в одном европейском месте. Вторая жена строила из себя умную, тогда как умным был в семье я, она, скорее, была практичная. Сразу сказал ей, чтобы на всех допросах отвечала: это дело моего мужа, я здесь не причем, он в семье политический, я просто домашняя хозяйка. А ведь полицаи ловили на несоответствии, вранье, забывчивости, и члены семьи часто подводили, дети могли даже подвести, хотя их слова юридически ничего не стоили, но все же...

Первое интерьвю в Сандхольме, в пересылочном лагере, прошло смешно. Все было сработано хитро: вызвали на допрос сначала людмилу с Августом. Поспрашивали ее, после вызвали меня, я и понятия не имел, что рассказывала жена, но инструкция была: ничего не знаю, все расскажет муж. Русский переводчик пытался ловить на словах, я ему сразу намекнул: веди себя честно, ведь найду, если что. Вид у меня был усталый, черная футболка на мне, стрижен коротко, взгляд строгий, суровый, знал, что многое решается в этот день. Мне кажется, что даже полицаи, их было два, меня забоялись. Собственно, первое интервью состоялось уже тогда, когда мы пересекли турникет и два простецкие полицая обыскали наши сумки, со смешком что-то расспрашивали, девица записывала. Все потом явно сверялось. Меня вполне могли бы поместить в тюрьме при лагере, появись у них какие-то сомнения.

Но сомнений не появилось, отвели нас в клетку, павильнон, где томилось человек двадцать-двадцать пять. Русские были, белорус, на самом деле, палестинец, говорящий по-русски, он лежал на полу, на матрасе, нам подносили воду, какие-то плюшки, но серьезно не кормили. Ребята, сказал я, вы, конечно, все прекрасные люди, но я никому не верю, а вот палестинец как-то вытягивал всех на откровения, мне он показался подозрительным, но с виду очень добрый.

Два-три часа спустя в павильон недатская женщина вкатила тележку с содавандой, крупные тарелки с мелкими бутербродами. Август ничего не понимает, это не его пища, ему бы что-нибудø понежнее, он единственный ребенок в этой клетке, павильёне. Понимаю, что это часть пытки, но через это необходимо пройти, есть ощущение, что далее все будет по-другому, лучше. Толстая женщина снует туда-сюда с фотоаппаратом, , сняла Людмилу с Августом на руках, после меня сняла. Причем сняла так, лицо мое злобное настолько, что можно сразу же помещать в тюрьму. А почему сдаешься в Дании? Интересуется палестинец. С какой стати интересуешься, я политический, переглядываюсь с женой, Людмилой. Много что за мной числится. В итальянском посольстве взяли, самолет почти угнал. Вижу, что сомалийцу не по себе, и это прекрасно, что ему не по себе. Знаешь, говорит, завтра будет письменное интервью, оно пока самое важное. Раскусил я его, но и подсказку от него получил. Мы больше не увидимся, но хорошую роль он все же выполнил. Киваю ему головой, он мне. Один в павильоне говорит: я больше не могу, сейчас покончу с собой, водит взглядом по сторонам, разыскивает, чем бы с собой покончить. Мне все равно, но у меня сын на руках, Август, зачем ему такое видеть? Человек хватает штакетник, колотит им об пол, пока тот не превращается в острие. Вонзает острие себе в тело, туда-сюда. Народ отбирает у него палку-острие, заламывает руки, стичит в стены павильона. Август все это наблюдает, у меня в груди небольшая паника: ладно, сам мучаюсь, но ребенок причем?Ма этом как раз-то Людмилу с Августом фоткаю, чуть вскоре уводят на допрос.

Глава получилась глупая, вроде писалась про воровство, а речь пошла совсем о другом.

Дарья с какой-то стати влюбилась в Михаила. Свершилась глупость. Михаил для Даши толст, она для него худа. Если он возляжет сверху, то раздавит ее. А вот если она усядется на него, он ее даже не заметит. Вот такая несуруразница.

-- Даша,- говорит Миша.- Тебе хорошо со мной?

- Великолепно,- врет Даша.

. А великолепнее тебе, когда я сверху?- интересуется Михаил.- Или же когда я снозу?

- Когда ты сверху.

- а я ведь писатель,- говорит Михаил.

- Так ты не присто муж,- говорит Дарья.- Еще и писатель. Как мне повезло.

Они обнимаются, становятся кентавром.

Наадоело писать, сами пишите.

Подпись автора