Летом я всегда жила в деревне у бабушки и дедушки вместе с моей двоюродной сестрой Аленкой. Мы бегали по всей округе как угорелые, как и все дети, когда их выпускают на свободу. А еще мы очень любили слушать как бабушка поет русские народные песни. Особенно нам нравилось, что в бабушкиных песнях всегда кто-то умирает. А как известно в русских народных песнях вообще очень высокая смертность,  поэтому обычно в конце выживших нет. Больше всего нам нравилось когда бабушка тоскливым голосом заводила:
- Ой хороша я хорошааа.
- Да плохо одетааа.
- Никто замуж не берет
- Девицу за этоооо.
И конечно традиционный финал, где девица топится из-за такой ерунды. Мы как завороженные смотрели как бабушка в каком-то трансе с закрытыми глазами, покачиваясь, плачет и воет. А в конце мы не выдерживали и начинали хохотать, сваливаясь на пол, и хватаясь за животы – Ой не могу, ой замуж не берут, ой утоплюсяяяя. Бабушка выходила из транса, хватала мухобойку, и махая ею на головой как нагайкой, с напускной сердитостью кричала – Ах вы ироды вы эдакие, смешно вам знач, смеетесь над старухой. А мы убегали, хохоча и вопя – Ой хороши мы хороши. А вечерами, нагулявшись, мы устраивали концерт на крыльце. Сняв с бабушкиных перин тюль и покрывала, мы замотавшись в них наподобие римских императоров, выходили под бурные аплодисменты наших невидимых зрителей, на пороги, и уверенные, что нас никто не слышит ( ведь забор же), начинали громко орать – Ой хорошааа я хорошаааа. На другом конце деревни дядя Коля, делая самокрутки на завалинке, заслушавшись, усмехался – Ишь, как выводють, ну девки так девки. Как же мы были удивлены, когда выйдя вечером за ворота, увидели всю деревню, собравшуюся у нашего дома. Мы пожали плечами, сказали  - Странно как-то, чего они тут делают. А деревенские бабы закричали – Девки, куда ж вы, мы ж пришли послушать. Мы, сгорая со стыда бросились домой и долго ревели в подушку, а бабушка нас гладила и утешала, хотя не понимала причин наших страданий. А мы-то думали, что никто не слышит. И как же им удалось, если вокруг дома забор, непонятно. Ну ладно, придется завтра уезжать на гастроли в баню. Запремся там и все, можно драть глотки сколько влезет. Так мы и сделали. Закрыв дверь старой бани у реки, мы уже точно уверенные, что теперь мы как в космосе, стали уже не петь, а горланить до хрипоты. В этот момент мы и поняли, что именно так и надо петь, так и никак иначе. Просто никто так не поет, потому что знают, что их слышат. А вот если бы все артисты заперлись в банях, то орали бы громче нас. Внезапно концерт прервался стуком в дверь. Мы осторожно вылезли и увидели как все деревенские из нашей деревни, и из соседней тоже, сидят кто на траве, кто на бревне, кто грызет семки, кто плачет, утирая платком глаза. Бабушка, стоя на пороге, сказала – Ну вы мож еще громчее будете орать, а то в Федосове не слыхать. А Федосово было ну совсем далеко, ну что ты бабушка. Народ требовал продолжения, а мы, растерянные, хлопали глазами, и только плотнее заворачивались в тюль. На следующий день мы решили уйти с реквизитом в березовую рощу за рекой, уж там-то нас никто не услышит. Да, надо было лучше слушать на уроках физики про законы акустики. Роща за деревней у реки, была как актовый зал, как будто  нарочно созданный природой для того, чтобы там давали вечерами концерты. Мы, распугав там всех птиц, орали еще громче. Ну а деревне и ходить никуда не пришлось. Всем было отлично слышно, и даже в Федосове люди, побросав грабли и лопаты, слушали как над рекой разносится грустная история молодой девицы, которая так хороша, но глупые женихи хотят жениться только на нарядных уродинах, так что ей ничего другого не остается как пойти и утопиться.
Когда начался учебный год, в школе был утренник, и учитель музыки заставлял всех петь и плясать. Вдруг он резко поднял руку, заставив всех замолчать и спросил – Это кто сейчас пел, кто пел? Все ответили – мы пели. Учитель вздохнул и сказал всем петь по-очереди. Когда при шел мой черед, я как только могла заголосила – Ты точанка разточанкааа. Учитель хлопнул крышкой пианино, и прыгая вокруг меня в крайне экзальтированном состоянии, кричал громче меня – Замечательно! Чудесно! Великолепно! У нас будет отличная постановка, ты, Дедова, солируешь. Я ошарашенно спросила – Как солирую? Пою что ли? Чтобы все слышали что ли?
Мы каждый вечер репетировали, учитель тряс головой над клавишами как ненормальный, а я пела честно говоря так  себе, меня попросили просто петь, потише немножко, не надо, говорят, так кричать. Сзади солистки стояли еще две подпевалы, которые должны были быть вторыми голосами.
День утренника. Меня нарядили в кокошник, сарафан, и я, глядя на себя в зеркало, вспоминала свой летний наряд из тюли и покрывала. Но когда я взошла на сцену и увидела толпу людей в зале, и даже какого-то папу с камерой, у меня перед глазами встала березовая роща и река, и ощущение свободы и  счастья, когда ты поешь что хочешь, как хочешь и больше ничего не важно в этот момент. Я долго стояла, честно пытаясь запеть, но у меня не вылетало ни звука. Я никогда не пела для кого-то. Учитель несколько раз ободряюще начинал играть заново. Но я развернулась и спустилась со сцены. Мои вторые голоса поплелись за мной. Зал разочарованно загудел, но их быстро развлек танцующий кадриль 4в класс. Меня долго отчитывали и взывали к моей совести и чувству общественности, но я больше никогда не выходила на сцену.
А летом мы с Аленкой снова уходили в рощу и орали там в свое удовольствие, пребывая в неведении относительно нашей аудитории, пока мы не стали взрослыми, и уже постаревшие старички, здороваясь с нами, говорили – Больно тихо теперича вечерами-то. А как хорошо вы голосили-то, слезы наворачивались, как девка-то замуж хотела, да утопла.

Отредактировано Nomeat11 (2020-04-13 19:07:13)