Безжалостный гудок сирены возвестил о начале нового дня. Петр с трудом разлепил воспаленные веки: за решетчатым окном хмурая октябрьская тьма. Барак освещался тусклой лампочкой, висящей под самым потолком, и изможденные лица заключенных при ее свете выглядели призрачными.
- Петр Семеныч, - к Петру подбежал совсем юный парнишка, толкнул его под бок локтем и, поминутно оглядываясь по сторонам, зашептал, - я, значит, сегодня решился. Тикать, значит. Как поведут нас на работы, так драпану. Елка там есть приметная, разлапистая, ровно 525 шагов от лагеря. Я считал. Я возле нее уже месяц хлеб схораниваю – пригодится. Мы в хвосте идем, шансов побольше, чем у остальных. С одним конвоиром уже какой день ходим, грех не рискнуть, а?
Петр охнул, понимаясь с нар: недавно перенесенная простуда отдавалась глухой болью в груди. Не глядя на пацана, тяжело ступая, он молча прошел к рукомойнику.
-Так вы со мной? – суетился рядом парнишка, заглядывая Петру в глаза как блудный щенок в поисках защиты.
Петр побрызгал себе в лицо ледяной водой.
- Не дури, малец, - прошипел он, - знаешь сколько таких как ты, бравых, тут похоронено? Что там у тебя? 5 лет? За побег пожизненное получишь, а остальным лет по 8 сверху припаяют. Не зря они круговую поруку придумали – похлеще любого конвоя будет. Сдаст тебя твой же приятель. За лишний кусок хлеба сдаст.
Петр недобро зыркнул на мальчишку и отвернулся.
-Навязался на мою голову, -  пробурчал Петр. Никак нельзя было здесь свое человеческое расположение проявлять. Проникались люди махом, а мало ли чем впоследствии эти дружеские чувства выйти могли. Макар этот появился в лагере полгода назад и все никак успокоиться не мог, на волю рвался. Эх, молодость.
На стене в столовой висел выцветший агитплакат: «Труд в СССР есть дело чести, славы, доблести и геройства». Каждый раз, давясь баландой, Петр размышлял о том, что ж это за государство у них такое, раз его принципы так легко нарушить. Его осудили по статье 58-12 УК РСФСР. Дали 5 лет в лагере общего режима. Ни до, ни после оглашения приговора Петр Савельев не мог припомнить, в какой момент он посмел преступить советский закон. «Недонесение о достоверно известном, готовящемся или совершённом контрреволюционном преступлении», - бесстрастно отчеканил судья. О чем это вообще? В тот год дочка у него родилась, не до донесений было. Петр дневал и ночевал на своем заводе – хорошие плотники всегда были нужны. И как гром среди ясного неба: обыск и арест морозной февральской ночью 1934 года.
- Как же так, Петя? – прошептала одними губами встревоженная, побледневшая и простоволосая со сна его жена Таисья. Дочь заливалась от плача на ее руках.
Следствие длилось недолго. На нем Петр узнал, что начальник смены на заводе, пожилой еврей, был схвачен с поличным: парой костюмов, сшитых им на заказ. С каких пор портновское ремесло стало преступлением и при чем тут сам Петр, арестованный так и не понял. Спешный суд и этапирование в Севвостлаг. Спустя год Петр получил письмо от жены. В двух строках скупыми и какими-то чужими словами она сообщила, что развелась с ним. Как будто это писала не его Таисья, не та светловолосая хохотушка, какой он знал ее с самого измальства. Больше писем за все четыре с половиной года отбывания срока наказания Петр не получал. И за все эти годы ни разу не пришла Петру в голову мысль о побеге. Как можно? Родина не может ошибаться: ты был неправ – понеси заслуженное наказание. Хотя где-то в глубине души иногда шевелился червячок сомнения. Особенно сильно терзали его смутные думы после бесконечной 12-часовой зимней смены, когда промокшие и закоченевшие ноги начинали оттаивать и гореть нестерпимым жаром. Казалось, жар этот от истерзанных ног добирался до самой души Петра и подчистую выжигал там все еще теплившуюся веру в справедливость. А тут еще Макар этот. Пристал. Ишь чего удумал. И ладно бы тепло было, снег уж в лесу.
На памяти Петра были несколько случаев побегов, каждый из которых заканчивался трагически. Заключенных ловили, кидали в карцер, добавляли к прежнему сроку еще несколько лет. Озлоблялись они совсем, в зверей цепных превращались. А иных расстреливали на месте.
Вой сирены просигналил о необходимости идти на развод. У Петра закрутило в животе от тоски, смутной тревоги, да и от малосъедобной пищи, чего уж греха таить.
Перед воротами лагеря, построившись шеренгами для утренней проверки, стояли зэки. Разных возрастов, национальностей, вероисповеданий, но все одинаково худые, больные, надорвавшиеся от непосильного труда. Нарядчик долго и муторно выяснял, все ли на месте. Единственный конвойный возглавил колонну, выкрикнув привычное:
- Шаг вправо, шаг влево считается побегом. Конвой стреляет без предупреждения. Шагом марш!
Колонна двинулась за ворота. Петр и еще пара заключенных замыкали шествие. Мерно ступая в след впереди идущего, Петр заметил, что неосознанно считает шаги. На 525 шаге он увидел, как в ряду перед ним, справа, от шеренги отделилась худенькая фигура и проворно нырнула в густые заросли ельника. Зэки среагировали немедленно. Раздался пронзительный свист и чей-то хриплый голос загорланил:
- Конвой! Побег!
Заключенные загалдели. Колонна остановилась. Петр, не раздумывая ни секунды, повернулся к стукачу и врезал ему в нос с такой силой, что арестант обмяк и мешком повалился на дорогу. Петру казалось, что какая-то неведомая сила вселилась в него. Не дожидаясь появления конвоира, нарочито топая и размахивая руками, он ринулся в кусты слева от колонны, уводя преследование от бежавшего мальчишки. Прыгая по кочкам, проваливаясь по колено в лужи с ледяной водой, Петр слышал, что за ним кинулось в погоню несколько человек.
- Хорошо, - стучало у него в висках, - пусть я! Пусть за мной!
Выстрела Петр не услышал. Неожиданно что-то нестерпимо-сильно загорелось в груди, бежать дальше стало очень трудно, невозможно. Петр упал на спину, а вокруг него медленно растекалось горячее багровое пятно. Топот и крики погони приближались. Петр лежал на свежем снегу и смотрел в угрюмое серое небо. С какой-то стати ему вспомнилось, как еще детьми они с братом ходили в лес по грибы. Набрали полную корзину, а волочь ее домой уж сил не было, так и оставили половину добычи на опушке. Обидно было до слез, и мамка больно ругалась.
Петр улыбнулся и закрыл глаза.