Муж, теперь уже бывший, исчез из моей жизни месяц назад, громыхнув входной дверью и швырнув в меня фразой: «Ты всегда была дурой, ей и останешься, как можно променять работу в престижной питерской школе на должность земской училки, не лежит у нее душа, видите ли!» От этих слов стало обидно; за пять лет преподавания в элитной гимназии встроить себя в отлаженный механизм известной образовательной корпорации я так и не смогла, и по окончании очередного учебного года положила на стол директора заявление об увольнении, видя себя в перспективе учительницей в обычной школе одного из отдаленных сел Новгородской области.
Как в тумане показывала я потенциальным покупателям квартиру, в которой прожила всю жизнь, договаривалась с грузчиками о переезде, разбирала и упаковывала свои нехитрые пожитки: слишком свежа была рана от недавнего развода, слишком неопределенным казалось мое будущее, слишком много трудностей предстояло преодолеть.
В день отъезда, шмыгая носом, я шарила в недрах старого дубового шифоньера, выуживая на свет пропахшие пылью вещи: давно забытые детские книжки, бесчисленные шкатулки и коробочки, оставшиеся после смерти бабушки, намереваясь выбросить все это, не разглядывая. Одна из шкатулок привлекла мое внимание - на ее лакированной крышке был нарисован Иван-царевич, который держал в руках жар-птицу и, казалось, недоумевал, что с ней теперь делать. Под крышкой шкатулки на куче выцветших фронтовых треугольничков-писем лежала старая маска Арлекина: шершавая поверхность покрыта трещинами, отверстия для глаз и носа вырезаны наскоро и неумело, под поблекшим слоем гуаши едва различимые обрывки заголовков довоенных газет, из которых была склеена маска.
До войны моя бабушка была актрисой: молодой, жизнерадостной, и когда фашисты оккупировали Ленинград, труппа детского театра, приняла решение не прекращать ставить спектакли, чего бы им это не стоило. Улыбающаяся маска скрывала впавшие от голода щеки бабушки, ее заплаканные глаза, и детвора, визжа от восторга, видела на сцене только веселые приключения Арлекина и Буратино. Сердце защемило от тоски; я вспомнила длинные зимние вечера, посиделки за большим круглым столом в нашей гостиной, гостей, тех уже взрослых ребят, чье детство пришлось на суровые блокадные годы, их искренние слова благодарности бабушке и нескрываемые слезы.
Сидя на полу с маской в руках я не заметила, как сгустились сумерки, а из сердца ушли горечь и остатки сомнений; бережно уложив свою находку в дорожную сумку, я вышла на улицу, с наслаждением вдохнула свежий ночной воздух и поспешила на железнодорожный вокзал.