УРОДЫ

Всем привет! Я бездомный, то есть БОМЖ. Я из тех самых, которые спят в вагоне метро, на лавке, просят мелочь и собирают бутылки.
Нас таких много. Мы живем параллельно с вами - домашними, у нас тоже есть чувства, и как ни странно, мы - люди. Когда мы идем по вагону метро с заученной фразой и видим, как вы ныряете в телефоны и отворачиваетесь, мы чувствуем то же, что и вы - стыд и пренебрежение.

Моя история началась задолго до Берлина. Я не отделился почкованием, не вырос в детдоме, у меня были мама и папа. Не самые плохие на самом деле, и не самые бедные. Я не могу сказать, что отношения в семье меня к чему-то подтолкнули. Просто То самое стечение обстоятельств. Мне дали попробовать амфетамин и со временем я перестал соответствовать званию «нормального человека». В череде дней родители были заняты бытом, сестры собой, а я разведкой других миров. Если б вы только знали, как долго можно водить всех за нос.  Или же как долго твои близкие предпочитают ничего не замечать.
Зачем употреблял? Даже сейчас, по прошествии стольких лет, я не смогу ответить. Мне было девятнадцать лет.  Жизнь и так была вечным праздником с приключениями. Под кайфом же появлялась кристальная чистота мыслей, ощущение безграничности бытия, чувство единения со всеми жизненными процессами. Слишком заумно.  Вы радуетесь от вкусной еды, секса, подарков, собственных достижений? Вот тут все то же, только более красочно. Живешь, колешься. Встречаешь даже Любовь, но от нее тебя отвлекает этот вечный бег. Она не может заменить полет.

До поры до времени мне удавалось держаться на плаву.  А потом все стало всем понятным, и я не оправдывался и не врал.
Семья выплюнула меня на улицу.  Я их не виню. Это было лучшее, что они могли сделать. Они были правы. Я скучал по ним, листал профили в соцсети, давал себе очередной зарок и в очередной раз проигрывал.

Время неслось галопом. Менялись друзья, города, профессии. Мне это нравилось. Вся жизнь в рюкзаке за плечами. От природы я сильный и добрый. Эти качества позволяли мне с легкостью находить новых друзей и работу. «Приезжай в гости!» - зовет один инетный знакомый. Приезжаю, осваиваюсь, устраиваюсь, тружусь, срываюсь, напиваюсь, колюсь и новый зов: »Эээй! Давай к нам! У нас весело!»
Через несколько лет такой жизни ощущение своей причастности к какой-либо одной стране исчезло, как и непреодолимое желание амфетамина. Я сам не заметил, как перестал колоться. Может потому что в компаниях редко попадались люди с такой же потребностью? Искать «барыг» в каждом новом городе становилось все ленивее. Морок отпустил. Я был свободен.

Отношения с семьей восстанавливал по букве, по смайлику в сообщениях.  Мать с отцом развелись. На первой за столько лет видеосвязи я чуть не разрыдался. Мать сменила прическу, постарела, поправилась. Отец похудел, отрастил бороду. Я все ждал заветного щелчка: вот сейчас "чик" и я вернусь обратно к ним, туда. В голову лезли красная машинка на пульте управления, мамина рука на лбу, малиновое варенье, карусели, щенок за пазухой у отца. Я морщился, тер глаза, натужно улыбался и все ждал. А потом понял, что не вернусь. Никак. И это правильно и неправильно одновременно.

В Берлин я ехал работать. Мне вот-вот должно было стукнуть сорок лет. Я устал.
Все чаще вспоминалось, как отец приходил домой с работы, и мама грела ему суп в эмалированной маленькой кастрюльке с синими цветами. Ставила на кухонный стол большую тарелку, резала хлеб. Отец садился, брал ложку, ел молча. Мама опускалась на табуретку рядом каким-то абсолютно женским движением, дожидалась, пока не доест до конца, и спрашивала: »Устал?»
Я из своей комнаты чувствовал эту зыбкую пелену этого уюта и заботы от этого простого слова. Что-то теплое растекалось по всему дому от этого ритуала. И сейчас в поезде на Берлин в окне вагона среди пролетающих теней, мне так хотелось для себя эту тарелку супа и виделось женское бедро, огибающее угол стола и слышался голос: "Устал?"

Центральный вокзал  встретил перехлестом железа и цветущими деревьями. Гулко и жарко. Лица, запахи, слова. Поднялся наверх, вышел, закурил.   
Два мужика по-польски обсуждали футбол на весь Берлин. Польский знаю хорошо, довелось пожить и Польше. Встрял в разговор, и уже минут через пятнадцать мы сидели на газоне с водкой, соком и колбасой.

Проснулся я на том же газоне без документов, денег и мобильного телефона. Заурядная ситуация для обычного человека. Пойди в полицию, позвони семье, друзьям и все исправится. Но! Друзей, готовых послать мне денег не было, а родители... Я явственно видел перед собой их лица: мамины глаза и как ее губы смыкаются в ниточку: "Что опять? Ты же обещал!». Отец бы хмыкнул и сказал, мол, извини, но ничем помочь не могу. Я был для них все еще наркоман. Мне бы просто никто не поверил.

Вот так я оказался на улице, стал бездомным, бомжом.

Через пару недель я уже знал, где завтрак бесплатно: в пакетике  два бутерброда, йогурт, чай или кофе, где на обед предложат тарелку супа. Обзавёлся знакомствами. Пожил в палатке под мостом. Милостыню не просил, но в магазинах воровал изрядно. Пил. Устроился на работу. На стройку. Хотя скорее на слом. Старинную пивоварню приводили в порядок, меняли окна, полностью снимали все внутренние перекрытия. Я таскал камни, выламывал двери, лазил по лесам без страховки с тачкой, и каждую неделю ждал пятницу - день получки с твердым намерением в понедельник пойти в посольство, чтоб восстановить паспорт. Но проходило пять дней, полных пыли и пота, я брал деньги еле живой от усталости и шел «в город».

Вы бывали в Берлине летом ночью? Моим любимым местом была набережная на Хакешер Маркт. Я садился на каменный парапет. Слева от меня через реку черной глыбой высился Берлинский Собор. Я поворачивался к нему и смотрел на его шпиль, размытый ночным небом.  Сзади меня через небольшую поляну искрила и куролесила череда баров. Звуки музыки, смех, голоса доносились до меня приглушенно, хоть и находились рядом. И этот контраст махины темного Собора, неслышной, но узнаваемой внутренним взглядом речки и этого яркого веселья, мигающего цветными фонарями, наполняли меня странным ощущением. Мне казалось, что я завис между двумя мирами, что у меня есть выбор  куда сделать шаг и где остаться.  Но я медлил, наслаждаясь этим принятием решения, вскрывал очередную банку коктейля, кусал уже подостывший кебаб, и к утру возвращался в метро, встречал новых и старых знакомых, угощал, угощался. Просыпался в понедельник на очередной лавке, выгребал из карманов мелочь, покупал пиво и шел снова на «каменоломню».

- Эээй, хопчё! – Грачик перебирал ногами по эскалатору. Маленький лысоватый, без зубов, подвижный, как обезьянка. Я стоял внизу. Подождал.
- Что хотел?
- Я хотел? Ты хотел. Холодно уже. Пойдем. Покажу, где ночевать.

Грачику за пятьдесят. Он уже больше двадцати лет "на улице». Рассказывал, что приехал на заработки. Пахал как конь. Вернулся домой не вовремя, а дальше все понятно. Оставил жене и детям квартиру, машину  и так далее. Берлин принял его в свои объятья. Налил, успокоил. Грачик начал новую жизнь. Паломником отринул все насущное и зажил на Свободе. «Правда это или нет» - я не знаю. Каждый второй говорит подобное. Мне это и не интересно было.

В этом ненормальном мире отверженных существовали те же правила, что и в нормальном. 
Так же воровство друг у друга не принималось и не поощрялось, точно так же строилась дружба, а у некоторых любовь, точно так же были хорошие люди и плохие.  Самое интересное, что в этом обществе вне общества все чувства были как бы более преувеличены и выпуклы. Если обыватель прячет свои мысли и желания под маской приличия, то БОМЖ перед своими искренен до последнего слова, в которое он сам верит. И тот же самый человек, с которым ты час назад поругался, если видит, что тебе совсем край, даст тебе кусок куртки согреться, еду и глоток чего-то с градусами, чтоб перестали трястись руки.

В сентябре в Берлине днем может быть  плюс тридцать. Ночью же камень улиц еще дарит тепло, но ветер и дождь уже несут холод, а не прохладу. До той встречи с Грачиком я уже как неделю мерз и соответственно не высыпался. К тому же мое лицо примелькалось охранникам метро ,и я уже не мог притворяться загулявшим туристом, чтоб поспать на станции.
Грачик спустился и, широко отведя  руку в сторону хлопнул ладонью по моей:
- Пойдем! Пора на зимний сезон переходить. Документы так и не сделал?
Я помотал головой и пошел за ним.
- Ты главное не удивляйся! С непривычки-то может и не очень, но главное тепло и кормят.
Дорога оказалась недлинной. Я уже прошел мимо, когда мой провожатый остановился у большой красной двери:
- Подождать придется. Здесь с восьми пускают, а сейчас – пять.  Хорошо успели. Этот Хаим на восемьдесят мест. Двадцать из них женские. Ты новенький, поэтому пойдешь сначала к соцработнику, карточку на неделю получишь. Каждую ночевку будут печать ставить. Через неделю на продление. Да ты не ссы, народ здесь мирный.
Я огляделся. Перед нами стояли двое мужчин и женщина, прилично одетые. Грачик закурил. Дама повернулась с сигаретой во рту, наклонилась к огоньку зажигалки. Пламя высветило точки зрачков и кости скул:  «Наркоманка».  Не как я амфетаминщик в прошлом, а настоящая на «тяжелом» - героинщица.
- Здесь всех пускают?

- Ага. Ты еще других не видел.
Мне расхотелось идти туда, но будто специально поднялся холодный ветер. Я посильнее запахнул куртку и смирился.

За следующие два часа собралось народа прилично. Толпа росла, и я не мог уже видеть конец этой очереди. Зато я видел ее добрую половину. Очередь не была однородной, скорее, прерывистой. То здесь, то там образовывались пустоты. В центре которых виднелись причудливые комки лохмотьев. Эти комки шевелились, мычали, кричали, шептали, распространяя вокруг себя зловоние. Люди в одежде далеко не первой свежести, благоухающие в основном перегаром, старались как можно дальше отодвинуться от этих вонючих комков.
- Кто это?
Грачик глянул мне за плечо.
-А, это - Уроды. – равнодушно ответил он.

Даже в нашей касте отверженных были свои отверженные. Конечно же я видел до этого на улицах этих полностью потерявших человеческий облик людей. Абсолютное их большинство – сумасшедшие.  По странным немецким законом насильно лечить нельзя. Свобода личности. Пока сам не решит лечиться, пусть ходит хоть голый зимой, хоть в шубе летом, разговаривает с голубями или пустотой. Каким образом человек, лишённый разума, должен принять сам решение - для меня загадка.
Уроды редко появлялись на вокзалах и в метро.  Их безжалостно гоняли  ото всюду. В очередях за бесплатной едой я видел их всего несколько раз. Как они добывают себе пропитание, не знал и не хотел знать. Моего внимания больше удостаивались крысы, кишащие в самом центре Берлина и лисы, роющиеся в отходах.
Здесь, в этой очереди их было человек десять. Все поодиночке. Двое из них с собаками. Разума в глазах кудлатых дворняг было в разы больше, чем у их хозяев.

Наконец дверь открылась и нас стали пускать по пять человек  вовнутрь в небольшой тамбур с окошком в стене. Грачик пропустил меня вперед.
- По-английски-то говорят? – спросил я.
- Говорят, говорят.
Я с удивлением смотрел на Грачика. Он заметно волновался. Весь вытянулся в свой небольшой рост, нервно отряхивал на себе куртку, застегивал пуговицы.
Я наклонился к окошку. За простым белым столом сидела женщина лет пятидесяти с простым усталым лицом. Не поднимая взгляд, дежурно поздоровалась: »Хэлло».
Я было открыл рот, чтоб ответить, но в это же окошко протиснулся Грачик. Радость на его лице померкла, когда он увидел женщину.
- Здравствуйте, фрау Хольц. - по-немецки поздоровался он - А я вот привел своего друга. Он хороший парень. Документы потерял.
- А, это вы...
Я сказал  свое имя и фамилию, мне выдали картонку с одной печатью, Грачику поставили штемпель на его карточке. Дело заняло две минуты. А мой провожатый все тянул шею в окошко, жадно выглядывая кого-то. Мялся, тянул время, решился:
- А фрау Новак?
Женщина в окошке наконец подняла глаза. Подозрение с каплей негодования на лице вдруг сменилось улыбкой такой хорошей, домашней, человеческой:
- Фрау Новак сегодня на кухне.
- Спасибо! Огромное спасибо! Хорошего вам вечера! Спасибо!
Я буквально потащил щуплого Грачика за рукав к двери в конце тамбура.

Через просторный холл за рукав меня тащил уже он, на бегу тыкая пальцем в двери и болтая:
- Смотри, там комнаты, тут комнаты.  В комнате по двое. Мы с тобой и больше никто. Здорово же!
Я крутил головой, разглядывая обстановку.
- Вот тут, смотри, столовая, - он притормозил – а там дальше душ. За душем стиралка. Но нам туда нельзя. Хочешь постирать, проси работника. Так. Что еще?
- А туалет где?
Грачик показал направление:
- Ты иди давай, а я нам место в столовой займу. Это хорошо, что мы первыми пришли. Поедим быстренько, в душ и на боковую. Главное комнату хорошую не проморгать.
- Как это хорошую?
- По коридору от кухни подальше и не возле туалета.
- А в чем разница?
- Есть разница, есть. Ты давай рюкзак и иди в туалет. Не долго только.

Рюкзак я не отдал. В нем было две банки коктейля. В туалете закрылся и выпил одну.
Вернулся в столовую. Одну ее стену занимала стойка, за которой виднелись пузатые чаны с горячей едой. С одного ее конца высилась стойка посуды и большое блюдо с нарезанным хлебом. Где-то с середины и почти до другого конца была витрина с соком, молоком, подносами с йогуртами в банках, печеньем и фруктами. Середину столовой занимали огромные металлические, прикрученные к полу столы, за каждым могло уместиться десять человек и легкие пластиковые стулья. На одном из них я увидел куртку Грачика. Поставил на соседний стул свой рюкзак и еще раз огляделся. С этого ракурса мне хорошо был виден закуток с лежанками и мисками на полу.
- Это для собак. – Грачик возник бесшумно рядом. Без своей куртки он выглядел совсем подростком, таким худым и угловатым было его тело. Да и лицо его в тот момент было по-детски счастливым.
- Что у нас там на ужин?

Зал постепенно заполнялся, гремела посуда, визгливо двигались по полу стулья, пахло гороховым супом.
- Фуух! До них успели!
Я проследил за его взглядом. В столовую входили Уроды. Бесформеный куль рванья с собакой, минуя столы направился к лежанкам на полу в закутке. Старая дворняга, пригнув голову, следовала за ним, лязгнула ошейником об железную миску, стала лакать воду. Еще двое пристроились в очередь у стойки.
- От, курва мать!- ругнулся Грачик. Через весь зал к собачим лежанкам с подносом в руках шла миниатюрная девушка в длинном синем переднике поверх джинсов и светлого джемпера.
Куча закопошилась, из ее недр показались руки, принялись стаскивать с головы намотанный шарф, обнажая спутанные в колтун волосы и заплывшее синюшное лицо. Покончив с этим занятием, она без преувеличения царственным жестом ткнула пальцем перед собой, показывая, куда ставить поднос.
Грачик было рванулся туда, шипя ругательства, но взял себя в руки и выскочил в коридор.

Он уверенно привел нас в крохотную клетушку, где почти все пространство занимала двухъярусная кровать. На ней было сложено постельное белье и полотенца.
- Ты давай первый в душ, а я покараулю.
Я видел его злость и раздражение, понимал, что это как-то связано с той девушкой в переднике, но спрашивать ни о чем не стал, полагая, что Грачик сам все расскажет, когда придет время.
Душ находился в нескольких метрах от нашей комнаты. Большое помещение с несколькими отсеками, до потолка отделанное серым кафелем.  От души намылся под струей горячей воды, закрывал глаза, тер шею руками. Распаренный, сытый, довольный я вышел в коридор и сразу же увидел Грачика в компании той самой девушки. Мне не слышно было их разговора, но по их позам  и жестам я мог предположить, о чем они говорили. Девушка была одного роста с ним, но в их беседе вся ее фигура будто надломилась, просела, уменьшилась. Она о чем-то умоляла мужчину. Руки ее то взлетали к горлу, то падали плетью. Была в этой мольбе нежность. Она явно не уговаривала Грачика что-то сделать, а наоборот - отговаривала от чего-то. Чувствовалось, что этот тяжелый разговор происходит не в первый раз, и девушка уже почти смирилась с решением, но все пытается оградить, защитить, не дать свершиться.
Грачик вцепился в дверной косяк одной рукой. Переминался с ноги на ногу. То отворачивался, то приближал ближе свое лицо. Говорил короткими фразами, хмурился.
Заметив меня, оба синхронно отпрянули друг от друга. Девушка кивнула мне и пошла в сторону столовой. Я успел рассмотреть ее лицо. Ей было лет двадцать. Рыжеватые волосы, заплетенные в косу, большие глаза, тонкое серебряное колечко в брови.
- Кто это?
Грачик пропустил меня в комнату:
- Это Лена. Я пошел в душ. Ты наверх ложись. Мне снизу сподручнее.

Достав из рюкзака, последнюю банку коктейля, я постелил постель и растянулся на втором ярусе.
Мысли не давали уснуть. Перед глазами стояло такое юное лицо Лены. Что могло связывать ее со старым бездомным алкоголиком? О чем она могла так искренне молить его? Я видел много странных пар за свою жизнь, ещё больше слышал неправдоподобных историй. Но Грачик и эта девушка?

Я засунул пустую банку в рюкзак, накрыл его подушкой и все-таки задремал. Проснулся от звука глухих ударов. Сел, спросонья сразу не понял, где нахожусь.
Комната освещалась слабеньким ночником под потолком.  Грачик тянул на себя дверь, а некто пытался ее открыть со стороны коридора и уже просунул ногу в дырявом ботинке, не давая ее закрыть. Я спрыгнул вниз и присоединился к другу. Мы вместе колотили дверью башмак. Происходило все это в полной тишине. Лишь равномерный стук и тяжелое дыхание. Ни слова, ни ругательства с обеих сторон. Я напрягся и потянул дверь сильнее. От удара верхняя часть ботинка лопнула, выставив на обозрение длинные черно-желтые ногти, лежащие на первых двух пальцах крестом.
Меня замутило.  «От, курва!» - шепотом выругался Грачик. Чуть приоткрыл дверь, готовый выбросить кулак в голову нападавшего, но ботинок дернулся и пропал, дверь плотно до конца закрылась.
- Что это было?
Грачик сел на кровать. Развязывал шнурки на кроссовках, не реагируя на мой вопрос. Был бледен и сосредоточен. Я выглянул в коридор. Он был пуст. Прошел до конца коридора, уперся в железную решетку, закрывающую лестничный пролёт, подергал - закрыто. По пути назад открыл дверь в туалет и душ - пусто. Оставалась столовая. На первого Урода чуть не наступил. Здоровенный детина спал, раскинувшись у самого входа. Пригляделся. Замызганные ботинки на его ногах были целы - не он. Я перевел взгляд от него к центру столовой, и закрыл рот рукавом. В зале стоял непередаваемый запах. Уроды облепили стулья черными гроздями, похожие на спящих летучих мышей, разлились вонючими волнами по полу. Я сделал два шага вперед, чтоб заглянуть в закуток для собак. Большая желтая дворняга спала в гордом одиночестве и даже ухом не повела от моего появления.
Когда я вернулся в комнату, Грачик лежал, отвернувшись к стене. Я долго ворочался.  Мне не давала покоя эта собака. Я был уверен, что между моим другом, Леной и хозяйкой собаки есть связь. Но мучало меня не любопытство. Мне было по-настоящему страшно. Уснул я наверное  за час до общего подъема. Тусклый свет сменился на ярко-желтый, а Грачик уже блестел умытой лысиной. Из кухни доносился звон посуды и гул голосов. Очередь выстроилась у стойки, пахло кофе. И никакого следа Уродов. Собака исчезла тоже. 

Сунув два бутерброда в карман куртки, Грачик кивком позвал меня с собой на выход. 

День был сер и уныл. Я бы затруднился назвать это время «Утром». Берлин немощным старцем выставлял на показ все свои трещины и переломы дорог и домов. Трамвай, сизый от росы или инея абсолютно бесшумно катился по рельсам. Пусто, стыло, одиноко.

- Ну что - по стопочке?
Я мерз, запихивал непослушные пальцы в карманы. А Грачик по мере удаления от ночлежки наливался энергией, приходил в себя. Унылые его плечи расправлялись, шаг становился звонче.
- Да я не против. Дубак какой!

Мы свернули с тротуара на газон и пошли по еле заметной тропинке через парк. Моя сонливость играла со мной в игры. Едва перебирая ногами, в полусне я краем прикрытых глаз цеплял отрывки окружающего мира, куртка Грачика служила мне ориентиром.  Морось скрыла деревья, сгладила их черноту и углы веток превратила в размытые пятна. Огни заправки всплыли из нее масляными пятнами на лужах.
- Водки?
- Уж точно не пива.

Я остался его ждать на улице, видел сквозь стекло, как он тычет пальцем в ряд бутылок, достает из кармана деньги, засовывает водку в карманы куртки, открывает холодильник, берет кока-колу, улыбается, машет рукой. Весь этот привычный строй действий успокаивает меня и придает решимости. Я обязан узнать эту тайну ночлежки.

И снова мы идем молча. Я волокусь за ним, потею, вечное похмелье.

- К речке?
- Давай.

Мы сели на парапет в моем любимом месте. Утром в нем не было магии. Бары закрыты, битые бутылки, пакеты, мусор. Вороны потрошат мусорные баки. Собор над водой спит, лишенный величия.

Грачик щелкнул крышкой, глотнул водки, передал мне бутылку. Я глотнул. Отдал ему обратно.  Еще глоток.  И еще. Грачик достал из кармана бутерброды, положил их на сырой парапет.
Я не видел его лица. Он стоял ко мне спиной. Водку протягивал, не оборачиваясь.
Через полчаса этой затяжной драматической сцены я не выдержал:
- Ты как, мужик?
- Нормально.
- Да ни хрена ж не номально! Поделиться не хочешь? С такой мордой, как у тебя, и бухать не хочется.
- А что с ней не так?

Грачик разговаривал со мной спиной. Я чувствовал себя дураком. Вся эта история в хаиме, эта серая жижа наступающей осени, этот загадочный Грачик меня взбесили.

- Ты!
Грачик все так же смотрел на реку.
- Ты! – мне хотелось избить его за молчание.  Вытряхнуть из этих отвернутых плеч правду.
Я шагнул к нему, а он ко мне. Я отвел руку для удара, а он... он обнял меня со всей силы и заплакал.

Я неловко хлопал его по спине, затаив дыхание, без слов. Он был ниже меня на голову и ловко примостился на моей груди, всхлипывал, подвывал, матерился. Резко отпрянул, отошел, отделился, но не отвернулся. Смотрел мне в глаза, хлопал мокрыми ресницами:
- Это…Ты не гони!
Я развел руками. Грачик громко высморкался:
- Где?- нашел бутылку, присосался к горлышку, пил как лимонад.
- Я все тебе расскажу. Только не думай, что я псих. Короче – верь, не верь, но... И еще... сначала говорю я, потом ты. Не перебиваешь. Все вопросы потом.
Я кивнул.

- Я Лену знаю с ее рождения. – Грачик вытер глаза. – Не, не так. Ты не поймешь. Надо с начала:
- Я ж из маленького городка с одной школой на всех детей и одним молокозаводом для взрослых.  Мои родители и родители всех моих друзей работали на нем. Детство было лучшим. Ты ж знаешь как это? Озеро недалеко, заросли малины, рыбалка...

Из культурных развлечений – выпускной бал раз в год и костел. В церковь меня мамка все таскала. Я ж на месяц раньше родился. Мамка все молилась, боялась за меня.  Так и привык. Ксендз у нас был не старый, с фантазией, с голосом. И все он нас, школоту, привечал: с батей поругался - к нему, в школе «отличился» - туда же. Всех ободрит, всем поможет. Нас всех пороть стали в два раза меньше.
И вот, когда мне уже лет пятнадцать стукнуло, явилась к нам Дама - Грачик сплюнул.
- Вроде бухгалтером на завод. Наши быстро вынюхали, что безмужняя и трое детей. Поселились они в старом домике, про который дурная молва ходила. Сейчас тебе об этом говорю, и самому смешно, прошлый век какой-то. Звали эту тетку Ивона. Ну Ивона и Ивона. - Грачик хлебнул водки, отдышался.
- Толстая была. Сиськи - Грачик обвел восьмерку руками - Во! Не красавица, но и не страшная. Губы у нее тоже толстые были. Я как то смотрю на ее губы, и такое в бошку лезет. Трое сыновей у нее было. Все старше меня. На год, на  два и дальше - погодки. Старший уже не учился, средний в десятый пошел, а младший со мной в одном классе. Его Колек звали. Псих он был. Реальный. Сам же знаешь, как новеньких стебут. А этот… Я тогда первый раз в жизни видел, как не дерутся, а убивают. Злой он был. Да все они были злые, эти три брата. Да мне-то что? Я ж малец был. Не слушал никого.

Потом я вырос, женился. Был занят. Про семейку эту и думать забыл. Сюда уже в Гермашку ездил на заработки. Все круто. И тут, прикинь захожу в магазин, а там Ивона с коляской.  И с какого  я туда глянул? Там кукла лежала. Глаза с мой кулак, голубые. И зацепило меня что-то.  Как дурак ходил. У самого дочь родилась. Смотрю на дочь, а она красная вся, на голове чешуйки, и сразу эту вспоминаю, жилку голубую между бровок.
Грачик не мог себя сдержать.  Ходил взад–вперед. Я пытался осмыслить. Не получалось...
- Я ж в садик, садик детский ходил, стоял за оградой и смотрел, чтоб эту принцессу никто не обижал и забрали вовремя. С Ивоной подружился. Не поверишь, после командировки сперва не домой к семье, а к ним с подарками.

Я не смог его не перебивать. А то ожидал чего угодно, но не такой вот исповеди. Первая же мысль была очень плохой.
- Так ты, что – этот? – Я даже выговорить не мог название.
- Кто? – Грачик понял, замахал руками - Ты чо, совсем? Я не педофил! Я не для этого!
- А зачем тогда?
- Да не знаю я зачем. Думал сам над этим. Тут, понимаешь, моя ж без меня считай рожала. Я приеду, она залетит, я уеду. Приеду опять на пару дней, она уже с пузом. Я сына первый раз увидел, ему почти год был. Деньги слал. Молодой был, не догонял, что в семье муж и папка должен быть. На жену обижался. Она ж одна все по дому. Как меня увидит, так давай все проблемы разом грузить. И орать. Это ж она от бессилия, а я завожусь, психую. Ноги в руки и к дружкам. Побухаю пару дней, и опять уезжаю. Как она меня терпела?
Грачик взохнул:
- Мои дети меня и не знали  толком, а Лена… На ручки пошла сразу. Всегда мне рада была, хвостиком за мной ходила. И Ивона. Тихая такая, спокойная, не орет.

Я взял бутылку, покрутил ее в руке, смотрел на водочный водоворот в ней, не отрываясь. Дал время Грачику продышаться от комка в горле.

- Короче… слухи поползли быстро. Решили, что Лена моя дочь и жене донесли.  Моя не дура была. Куда ей с детьми без мужика? Поскандалила для приличия и приказала на работу ехать с глаз долой. А когда я вернулся, она уже с другим жила, на развод подали.
Несколько дней я у друзей пожил пока то да се. – Грачик замолчал, заелозил руками по куртке, - Да как я табак забыл-то? Погоди!- он поискал глазами окурки, нашел пару, вытряхнул табак на бумажку, скрутил папироску. Прикурил:
- Сырые, зараза!

- Я так понимаю, ты к Ивоне пошел?
- А? Пошел. Да. Встречали меня как будто с войны пришел: пироги, салаты, водка. Лена танцует, Ивона обнимает. Сели, выпили, закусили. Лену отправили в другую комнату телек смотреть. Я захмелел, Ивона тоже. Ну я ей про жену изменщицу пожаловался наплел с три короба, слезу пустил. Она подсела поближе, ну и целоваться полезла. Я и охренел! Она ж лет на тридцать меня старше! Ну не на тридцать, может на двадцать пять, но все равно! Я ее оттолкнул, вскочил со стула и как заору: »Ты че, мать, делаешь? С ума сошла?» А она сидит, глазами хлопает. «Как так?« - говорит - «А ты зачем тогда ко мне столько лет ходишь? Помогал зачем? Я тебя не торопила, ждала, когда сам признаешься. Ты от жены же ушел!»
А я... - Грачик нервно отшвырнул окурок,- А я - урод! Я заржал. Смотрю на нее сверху вниз и ржу. У нее рот открылся, а слов нет. Все лицо поплыло. Мне сверху в ее проборе волосы седые видно, и поры большие на носу. Бабка бабкой. Я б может, если б трезвее был, то поделикатнее обошелся, помягче, но меня несло как всегда по-пьяни. Руки у нее такие, знаешь, огромные были. Я как представил как она мне сейчас... Полстакана всадил разом и такое ей наговорил, тебе не скажу. Урод я. Про Лену ей все объяснял, какая она у нее умница, а она зверье сыновей воспитала, что шлюха она, что страшная. Много чего. Собрался уходить, уже в прихожей был. Она подбежала, на колени бух и как заголосила: «Не уходи! Ты ж все для меня!» и дальше в том же духе. В ноги вцепилась, я ее от себя отдираю и вижу Лена стоит смотрит. Ивона ее тоже заметила. С колен встала и говорит: »Она тебе нужна? Так забирай! «Лена плачет: "Мамочка, не надо!», пытается ее успокоить, держит ее, а та ее ко мне все толкает. Вообще полный... абзац. Я ноги в руки и бегом оттуда. Долго я еще ее крики слышал. Сел на первый же поезд и в Берлин.

Грачик замолчал. Достал бутерброды. Откусил один, дал мне. Я отломил кусок. Накрапывал мелкий дождь. Людей в парке прибавилось. Я обнаружил, что сижу на парапете, и он уже сухой. История поселилась во мне. Я настолько ярко видел ее героев, что возвращение в реальность было как удар под дых. Уже вторая бутылка водки подходила к концу.

- А дальше то чо?
- Ни хрена хорошего. Забухал. Противно от всего было.  Бухать даже противно. Все думал: «Зачем я небо копчу? Никого ж нету рядом. Все сам про... Деньги вроде были, а куда их? С квартиры съехал, снял койку на окраине. Вроде как не один. Потом оклемался, решил Лене жизнь обеспечить. Что она там в том городишке? Девка умная. Размечтался, как приеду и денег ей мешок привезу.
Грачик улыбнулся,- Даже пить стал меньше. Поднакопил сумму и поехал к ней поздним рейсом, чтоб на глаза не попадаться соседям. Думал, объясню все Ивоне, прощения попрошу, денег дам. Думал, что деньги все решают.

- И как встретили?
- А меня Колек с братьями встретил. Вот после той встречи зубов то и нет. Печень, почки, селезенку, все отбили. Зверье. Двое суток дубасили. Я больше зубов в тряпке, что мне в рот забили, потерял, чем от их пинков по роже.
Грачик говорил отстраненно:
- Очнулся я в больничке. Два месяца там провалялся. А на выписку ко мне пришел Колек. Дал сто евро и объяснил, что выжил я случайно, что раз уж так вышло, то есть у меня шанс уехать и никогда больше не возвращаться. Ну и не беспокоить, сам понимаешь. И вот так я оказался на улице. Работать бросил - на хрена мне. Ходил, бродил. Все ждал, что сдохну. Только не сдыхалось почему-то. Думал колоться начать, но не смог. Я брезгливый по природе. Странно, да? Окурок курить с земли могу, а шприц из чужих рук  в вену - нет.

У Грачика зазвонил мобильный, вернув меня этим чуждым звуком  обратно из Истории. Дождик перестал, выглянуло солнце. Мимо нас пробежал, залитый по горло алым спортивным костюмом, бегун. Грачик стоял у дерева, отвернувшись. Он буквально шептал в трубку. Вернулся к парапету:
- Ты за водкой не сходишь?
- Да не вопрос. Только чуть позже.
- У меня здесь встреча через час.
- Окей.
- И это, вот что... я лучше сразу - он протянул мне конверт, - Здесь деньги. Полторы тыщи. Это для Лены. Передашь?
Я взял конверт:
- А как я передам?
- Я сейчас все объясню - заторопился Грачик, - Полгода назад пришел я в ту ночлежку, где мы сегодня были. И в окошке мне карточку Лена дала. Узнала меня, шипела как кошка поначалу, за это время хорошо ее семейка обработала. Но потихоньку верить начала мне. Да и я... Смысл какой-то появился… Я ее все пытал, как она там оказалась. Рассказала, что Ивона после моего отъезда с ума сошла, бухгалтерию бросила, стала из дома сутками пропадать. Лена одна сидела без еды, школу через раз, одежда - мамины обноски из шкафа. Братья приехали, когда Ивона уже неделю не появлялась. А когда появилась, то Лену совсем вычеркнула. Нет Лены. Сыновья есть, а Лены нет. Я это слушал, а в душе себя грыз: пусть бы меня еще раз так измордовали, чем она такое терпела.
При братьях жилось получше. Лена школу закончила. Ты только прикинь, в такой семейке и с отличием. От  кого ее Ивона родила? И только вроде все утряслось, как эта мамаша снова пропала. И вот тут я ни хрена не понимаю!- Грачик постучал себя пальцем по лбу,- Вот зачем эта мама такая. Жила ж нормально с братьями. Нее, надо искать! Тьфу!

В моей голове взрывалось и бибикало.  Мои обиды на мою мать пересекались с этим эталоном любви. Я восторгался, завидовал и не понимал.
- Нашли? – ответ-то я уже знал, но пытался отвлечь Грачика. Он заводился все больше, говорил все громче, жесты становились все более резкими.
- Ага.
По его глазам я все угадал и опять подкатил этот страх из ночлежки:
- Эта с собакой?
- Ага. Это Ивона.

Мне очень хотелось бросить все это на полпути.  Продолжение следовало, как поезд экспресс. Все лица мелькали мимо, но меня неотвратимо несло в этот немой финал. Мысленно я сорвал стоп кран, но ничего не изменилось. Грачика было не остановить.

- Лена нашла ее.
- Такую?
- Такую. Что она только не делала: лечила, кормила, уговаривала.  А эта все ей козни строила. Для тех, для «наших» в городке она была оборванкой, дочкой шлюхи–пропойцы. Думаешь, у нее друзья были? – Грачик сел на корточки, обхватил колени руками, слова из себя выплевывал, забыв про меня:
И здесь так же. Она кроме бездомных и людей не видела. Сама говорила, сколько мест сменила. Запах, понимаешь? Как ни мойся!
А мамаша ее так и не простила.
- Ее-то за что? – я тоже сел рядом.
- Все думала, что она меня у нее увела.  Меня-то она ненавидит - понятно. А дочку-то за что? Я Лену просил: »Брось! Давай переедем! Я тебе отцом буду!» Неет, это - мама! Мама и точка.
- Ты с Ивоной разговаривал?
- А то! Послала меня и ее. Попросила не дохнуть, а мучиться.
- Пи... То есть этого, что  в нашу комнату ломился, она подослала. Зачем?
- Да не знаю я! Убить, покалечить, испугать?!
- Пи...
- Еще какой!
- Но тут вот что: заболела мамашка. Серьезно заболела. Не сегодня, завтра копыта откинет. Ее на скорой из ночлежки пару недель назад увозили при Лене. Рак у нее. Жить как комарику до понедельника.

Грачик встал, опираясь на руки, отряхнул ладони:
- Все! Кончилась ее власть! Эээх заживем - потянулся ,- Ты за водкой-то пойдешь?
- А куда мне деваться?
- Ты с тех денег не бери, вот еще червонец возьми! И табак! Табак не забудь!
- А кто звонил-то? – крикнул я ему.
- Ивона. Сказала: последний разговор будет.

На встречу мне по дорожке шел парень в мотоциклетной куртке. Я уступил ему дорогу, решил срезать по газону, свернул направо.
Напевал в такт шагам: «Последний разговор, последний разговор».  Спиной уловил движение. Еще один парень быстро шагал в направлении к Грачику, и еще один заходил сбоку вдоль парапета. 
Да, я мог закричать, но что бы изменилось? И поэтому я пошел дальше. Купил водки, сок, табак. На выходе из магазина был чуть не сбит девушкой в светлом джемпере. Я узнал Лену. Она бежала в парк, я шел медленно. Остановился, выпил. Не было мыслей. Я досматривал чужую Историю. За Леной завизжали полицейские машины. К тому времени, как я подошел, все было оцеплено и ничего не видно. Слышно было: »Грачик! Папка!»
«Лена кричит« - подумал я и прикоснулся к конверту в кармане. «Завтра точно в посольство пойду подавать документы» - думал я, огибая оцепление.

Всем привет! Я – БОМЖ.

18.07.23. М.  Тийт