Не знаешь, где, когда и при каких обстоятельствах доведётся встретиться со своей самой глубокой глубиной. И мало того встретиться, так ещё и распознать. С некоторых пор подобного рода опыт стал доступен к проживанию нашему герою — аборигену городских крыш, который по милости провидения заглянул за горизонт и ещё немного дальше.

                            А вы ноктюрн сыграть смогли бы
                            В спокойном отрешеньи рыбы?

Приснилось тут... Ну как сон — простое повествование, без поводов и наводок. Если не считать таковыми скуку, постигшую все мыслимые и немыслимые обстоятельства одной неискушённой земными страстями жизни.
Как бы там ни было, во всём свои радости.
Есть особое очарование в том, чтобы на закате обосноваться на раскалённой летним зноем крыше и слиться с жаром, который поднимается над кровлей, чтобы сдаться на милость ветра.
Вечер доносится наверх обрывками детских голосов и запахом шкварок из квартиры в мансарде. Некуда спешить. Послеполуденная истома оседает плотным покровом на плечах и ресницах. И ты облизываешь солоноватые губы, по привычке обходишь пучки ка́белей и на ходу вырываешь взглядом из стелющейся по́д ноги дорожки свои бессменные кроссовки со сбитыми носами, не отрываешься от них, держишь ритм. И бесконечно чувствуешь, что всё повисло взвесью в оплавленном воздухе – верхушки деревьев, окрестные дома, ты сам.
Вековая тяжесть... Время замедляется, оставляя за собой присутствие вечности. Какая она, эта  вечность? Где кроется? В чём её сложность? А может, она проще простого? Или вовсе нет её? И всё, что нам досталось, умещается в бесплотном, непостижимо малом и, вместе с тем, безмерно великом моменте, способном объять всё мироздание? И есть ли предел вселенской щедрости? Или всё заточено проявляться бесконечно долго?

Похоже, прямо здесь и сейчас на привычно безлюдной, открытой всем ветрам, крыше одним проявлением стало больше.
Уже почти чуждый земного притяжения, чуть поодаль замечаешь одинокий силуэт. Во множестве проводов и антенн в предзакатном мареве выделяется совершенно невероятной наружности низкорослый субъект с торчащими во все стороны дредами и вплетёнными в истоптанные, потерявшие вид кеды шнурками ядовито—зелёного цвета.
Что он делает в это время на крыше? Как не кстати...

Продолжаешь движение к месту, откуда обычно открывается самый лучший в окрестности вид на закатное небо и приближаешься к этому, непонятно откуда взявшемуся типу, почти вплотную.

— Знаю, знаю. Ты пришёл сюда не для того, чтобы свидетельствовать почтение, – начал с полоборота незнакомец, – ну, так и в самом деле, не сто́ит заморачиваться. Ты же не станешь постоянно подчёркивать уже давно привычные и хорошо знакомые нотки в любимом парфюме?
Его голос мягко обволакивает и скрадывает тревожное впечатление от маленькой щуплой фигурки.

Вдогонку ветру несутся непрошенные мысли: «Вот это уже интересно. Как это понимать, юноша?» А недоумение выливается во вполне законченную фразу:
— Чего здесь привычного для меня?
— Хотя бы то, что ты в который уже раз стои́шь на этой крыше в попытке заглянуть за горизонт.
— Ну, завернул! Хотя, может быть ты и прав... Что ещё делать, когда небо на расстоянии вытянутой руки?
Кстати, мы на «ты»?
— Мы насквозь.
— Как ветер?
— Скорее, как удар чемпиона мира по футбольному мячу, как прикосновение пальцев музыканта—виртуоза к струнам. И нет между нами никаких границ и зазоров. А только всецелое однородное, нас самих поглотившее.

Последняя фраза цепляет стойким ощущением нехватки воздуха при шквальном ветре. Чувствуя подвох, стараешься выдержать паузу:
— Говоришь так, как будто мы уже сто лет неразлучны.
Незнакомец молчит и улыбается без прищура, одним ртом. А потом произносит медленно и внятно:
— Неразделимы как вдох и выдох.

По спине бежит предательский холодок. Сквозь ступор пробиваются мысли об отступлении, одна другой краше: «Чего ради вообще всё происходит? Полюбовался на закат, называется.»
На фоне алеющего небосвода подвижное, чем—то напоминающее шимпанзе—подростка, тело выделяется несуразностью линий и невольно приковывает к себе внимание. Взгляд цепляется за непропорционально короткие, кривоватые ноги моего нежданного собеседника. Это срабатывает как наезд на кочку при гонке по привычно ровной трассе и приводит в чувство: 
— Ты же не станешь утверждать, что появился здесь не случайно?.. Или? — Последнее допущение относительной вероятности перетекает в абсолютный ужас осознавания происходящего, – да кто ты, чёрт возьми?!!
— Это ещё успеется. – Мой непрошенный собеседник приседает на край парапета. Большой палец его левой руки повисает на боковом кармане истертых джинсов. Пальцы пра́вой отбивают регтайм на коленке.
Неотрывно глядя в точку чуть повыше моей переносицы, чеканя слог, он вдруг переходит на глубокий баритон и продолжает:
— Но вот, что интересно, — как чертыхаться, так все герои. Как на нимб над собой воззреть, желающие найдутся. А как всего себя признать, без всяких скидок и экивоков, как есть, сразу по тормозам.
— Что признавать? Или кого?
— Ну, скажем, себя, равным себе.
— А что, не признан?
— Предположен. Допущен.
Ты, кстати, гулять на закате по крышам допуск имеешь? — в интонации слышны снисходительно—насмешливые нотки.
— Это ещё зачем?
— А затем, что когда каждый станет гулять по крышам, как попало, может увлечься и с этой крыши просто—напросто свалиться.

Поневоле включаешься в игру. Как щенок, которого кинули в воду, пытаешься удержаться на плаву, выстраиваешь опоры:
— Что, есть правила?
— Не перестаёшь меня радовать.
— Я как—то правильно гуляю?
— Уже на подходе.
— Как ты это понял?
— Каждый раз на крыше ты становишься вровень с горизонтом. Это как если бы ты был художником и мог бы создавать любые 3D—инсталляции, но тебе было бы интереснее чувствовать само пространство, свободное от форм.

Иногда я вспоминаю себя ребёнком, когда было интересно часами раскрашивать картинки. Они оживали, обзаводились каждая своей историей. Само собой разумеется, я забывал себя и проживал каждую от первого лица.
Куда только девается это волшебное свойство безоговорочно верить условиям игры?

Незнакомец как будто подхватывает воспоминания далёкого детства:
— И, кстати, по поводу раскрасок. Будешь заниматься своими картинками, пока не распозна́ешь однажды, что все они оживают с твоей готовностью жить за них.
Пока находишь себе замену в отождествлениях. Эдакий неосознанный суррогат.
Другими словами, не отпустит прежде, чем увидишь в картинке просто картинку и выйдешь за пределы бумажного листа. Всё это происходит само собой, хотя бы однажды будучи замеченным.

Или вот, с той же раскраской, представь. Ребёнку обещали самую невероятную из всех возможных, а отвели в Эрмитаж.
Столько простора и полотен во всех оттенках! Ходи по залам, радуйся жизни. А где она, жизнь? На полотнах? Изображения просто. В них не сыграешь. И нет тебе до них дела, когда ни усов герою картины не пририсуешь, ни на спасение прекрасной принцессы его не отправишь. Отпечатки стёрты, и никакой тождественности.
И ведь со временем мало что меняется. Пусть даже, мальчишка успел подрасти и кое—что начал понимать в живописи. Отовсюду с изображений фонит надуманным, совершенно не находящим отклик у детской непосредственности. Не подогретый эстетством ребёнок внутри тебя просто не приемлет подлога и кричит об обмане.
Вот на этом твоя c'est la vie¹ и закончилась, многими знаниями. Вернее, одним всего — можно бродить часами по галерее, можно даже выйти оттуда, да так и не впечатлиться ни одной картиной ни в её пределах, ни вовне. Остаёшься наедине с невозмутимой констатацией лиц, адресов, кредитов, возлюбленных... Или, что ещё там, нет—нет, да и подкинет самый непревзойдённый живописец, способный закрутить планету по оси и организовать великое переселение народов?
Сюжеты перетекают один в другой как стеклышки в калейдоскопе. А шансы недооценить или переоценить художественные достоинства полотен сводятся к нулю. Вообще, какая бы то ни было, оценка становится лишней.

Или ещё вот, ты посреди саванны. Неважно, как ты здесь очутился. Предположим, отстал от группы зевак, выехавших на сафари. Эдакий уикэнд со спецэффектами для возомнивших себя воинами–масаи. Стоишь на выжженной зноем траве, впитываешь каждый шорох и не знаешь, чего ещё тебе ждать. Вспоминаешь изображения со львами и носорогами из статьи в толстом журнале и понимаешь, что ничего хорошего ждать не приходится. Выкручиваешь картину своего отчаяния до выедающих глаз красок. Чуть погодя, осматриваешься и, чтобы не думать ни о чём, просто идёшь вперёд. Час, два, три. Устаёшь и постепенно снижаешь темп. И ничего из того, что нарисовалось в воображении, не происходит. Если только, высоко в небе заметишь грифа, или суслик покажется в траве.
А потом сумерки изрыгают громовые раскаты львиного рычания. И тебя несёт в полуметре над землёй. Только бы не заметили! И после, все грозные ухищрения дикой Африки уступают тишине, но лев всё ещё рычит и рычит в твоей голове.
Чувствуешь себя персонажем в наспех свёрстанной стратегии с одной—единственной доступной опцией — цепенеть от ужаса. Сбоку ниже нащупываешь единственную альтернативу клыкам. Без надежды уцелеть мёртвой хваткой впиваешься в ножны. И, почти мгновенно, это твоё замешательство разрывается погоней. Чуть не сбив тебя с ног, откуда–то сзади возникают две совершенно неуправляемые фигуры. На твоих глазах львица в три прыжка настигает антилопу и вгрызается ей в глотку. Ни жив, ни мёртв, ты не волен ничего поменять. И даже не думаешь отказаться от того, чтобы чуять запах свежей крови, хоть и подташнивает, и коленки подкашиваются. Тебя влечёт. Проживаешь свою одержимость и примиряешь хищницу с её добычей ровно на разделе рассудка, инстинктов и своего ко всему отношения. И уже сам готов принести очередную жертву.
Вот тут то и попускает. И начинаешь понимать, что всё самое страшное уже случилось. И не страшное вовсе, а всецело покрывающее твои соображения о том, как оно на самом деле бывает.
Всё просто — ни хорошо, ни плохо. Есть то, что есть. И ничего другого здесь не возможно. И представлений никаких не нужно, и противопоставлений. Уже не борешься, а сдаёшься на милость. Перестаёшь закрываться от происходящего, сливаешься с ним. И становится не важно, рычит ле́в или щебет какой слышно. Неодолимые тишина и покой. А звуки и картинки — просто звуки и картинки. Твоей сути они не меняют.

В общем, будет тебе всё равно, нарисовано твоё сафари и в галерее выставлено или обдало тебя зноем и пылью по самые уши. Потому что во всём своё восприятие только и обнаружишь. От себя точно никуда не денешься, везде с собой понесёшь. Как воспримешь, то и воспримется, бро.
И никак уже не обособишься и не станешь искать своего среди прочего. А только втянешь сладковатый запах сухой травы и всецело из этого самого прочего высвобождишься, как змея в линьку. А шкуру съешь и не возвратишься к ней никогда больше. Не останется тебе ничего, отличного от тебя. Да и самого тебя тоже не останется. Ничему не тождественен и одновременно — всему и сразу. Всё относительно всего, в балансе и гармонии, очень ровно и непредвзято. Словом, конец гегемонии эмоционального отреагирования тебе обеспечен.
Вполне по—нашему, — подмигнул новоиспечённый гуру по завершении своих откровений.

Почти убаюканный чередой образов, бегущих один за другим, в надежде не поддаться уверенным интонациям своего визави, всё ещё ищешь спасения:
— Эмоции оживляют картинку. Что плохого в эмоциях?
— В том то и дело, что не плохо, и не хорошо. Как есть. Без оценок. В полный контакт и без оглядки на допущения, как оно может быть.
А в этом ты, по всему видно, обещаешь преуспеть, — незнакомец делает паузу, перемещает внимание от центра моего лба ниже, к кончику носа, и погружает меня в бездну отчаяния всех воплощений, отражённую в своём неподвижном взгляде, — уже потому иску...посвящаю тебя в невовлечённость², — произносит он вкрадчиво, переходя почти на шёпот. И словами, не предвещающими ничего хорошего, подводит итог:
— И нет в этом твоего желания или его отсутствия.

Вот ведь, предупреждал классик не вести разговоров с незнакомцами. Даром что ветер усилился. Просто усилился. И волосы растрёпаны. И небо надвинулось сумасшедшим, поправшим все законы физики полотном, так что всё высвечивается в мельчайших деталях. А багрянец разлился масляной плёнкой по краю горизонта и оттеняет каждую пылинку.
На изнурённой зноем открытой площадке сошлись на равных выдержка и дикая мощь. Глава прайда тёплой гривой прильнул к бедру древнего воина. Оружие осталось в ножнах и больше не ищет схваток. Саванна отзывается тысячелетним умиротворением, рождённым из львиного рёва и страхов.
И ты пропитан всем этим миксом без того, чтобы осталось место чему—то ещё. И совершенно никуда не хочется. Всё уже здесь и сейчас. Наполнено, даже пресыщено. Происходит само собой и никак тебя не затрагивает. Запускающий симуляцию рубильник переведён в положение «выкл». Смыслы утеряны.
И не скажешь об этом ровным счётом ничего, чтобы не переврать, не переиначить...

А тут ещё этот слу́жка из преисподней — уселся на парапете, сучит ножками и поёт нарочито гнусавым голосом:
— Не ходите, дети, в Африку гулять.
    Чтобы не накрыло просветленьем³, blяdь.

     ¹такова жизнь (франц.)
     ²эмоциональная независимость от   
      ситуации, непринуждённое   
      спокойствие.
     ³состояние полного и целостного (за   
      пределами дуальности ума)
      осознавания природы реальности.

© Соломея Нечаева
     25.11.2023 г.

Отредактировано Соломея (2024-01-28 06:22:59)

Подпись автора

Всё течёт... Иногда меняется.