Ты же знала! Ты мне говорила! – он сидит за столом на кухне напротив - большой, грузный в окно смотрит, не на нее.
За окном темно-вишнёвые сумерки, желтая мозаика света в окнах в соседнем доме, резьба листьев липы.
Его руки лежат на столе. Указательный палец теребит заусенец на большом пальце.
- Знала. – она отвечает на вопрос спокойно, без запинки. И вся она спокойна, только зрачки темнотой залили глаза.
Ночная рубашка, сверху халат, волосы спутались от сна простая, обычная.
- Так какого же хрена?! Какого ты ничего не сделала? - он не кричит, он лает на нее отдельными словами.
Она протягивает руку к нему, но тут он поворачивается, и ее рука застывает около его плеча от боли, льющейся с его лица от каждой его черточки; от бешенства и от страха.
- И тогда скажи-ка ты мне, дорогая моя Машенька, как ты с этим «знанием» жила двадцать лет?
Она не сразу убирает руку, лишь пальцы чуть сжимаются, и становится непонятно, хотела ударить или пожалеть.
- Так и жила. Ты же тоже знаешь, что рано и ли поздно умрешь, но живешь же. Потому что не до конца в это веришь. Точнее, не хочешь признать, не можешь. Ты даже об этом не думаешь. Так и тут. Знаешь, но не веришь. И про мамину смерть знала и про...
Она дотрагивается до его плеча, и несколько секунд он смотрит на нее - простую, домашнюю в халате:
- Ты кто? Да кто ж ты такая? Это же сын! Это же наш сын! А ты даже не плачешь! – скидывает ее руку, вскакивает, возвышается над ней, смотрит в ее затылок. Клеенка на кухонном столе сбивается...
- Ты могла изменить! Ты могла исправить! – это уже не лай, а рев,- Да кто ты такая? Ты кем себя возомнила? Ты - Бог?
Заусенец отрывается с мясом. Все его лицо собирается в крик и слезы летят как шрапнель маленькими злыми частицами, разорванного металла.
Большая рука в коротком рукаве футболки поднимается и падает, стоит лишь Маше поднять голову.
Спокойно и просто она смотрит в его глаза, в эту шрапнель. Он отводит взгляд.
- Я ничего не могла сделать. Я никогда ничего не могу сделать. Это – знание. Это - не вера. В вере можно все списать на шанс, что все поправится. В знании - нет. – голос как у учителя, повторяющего материал для тугодумов, запахивает халат посильнее, смотрит на него с жалостью:
- Я не увидела его Путь сразу, как он родился. Это либо святые, либо «уйдет».
Он падает обратно на стул, и слез уже не остановить:
- А помнишь, как в школе… А помнишь? А день рождения? А...?
Она ждет, слушает.
Он выдыхается. Слабый. С одной мыслью - спать. Слишком тяжело горе.
Встает уже без слез.
- Когда умрешь ты, я тоже знаю.
Ему показалось, или в спутанных волосах Маши зашипели змеи.
- И когда же?
- Через пять лет и семь месяцев.
- Тоже суицид?
- Все гораздо прозаичнее - от пьянки. И все это время ты будешь меня медленно убивать своим презрением, ненавистью, жалостью. И умрешь в больнице один.
- Да уж, прорицательница. А ты? Что будет с тобой?
- Я все это время буду с тобой. Терпеть.
Рука в коротком рукаве футболки взялась за косяк, горе всеобъемлющее спряталось где-то под рукавом.
- Ну и почему же так?
- За знание спрашивают больше, чем за веру.
Перешагнул порог, покачал головой, стряхивая весь этот «оккультизм». Был уверен, что поплачет и справится, и на работу, а потом отпуск, а потом...
Сумрак перестал быть вишневым. Темнота растворила резьбу листьев липы. Соседний дом расцвел огнями еще больше.
Поправляя клеенку на кухонном столе, она думала сразу две мысли. Одна ее убивала: «Как я буду скучать!», вторая давала сил жить дальше своим примером: «Пресвятая Дева Мария, ты же все заранее знала! Ты справилась, и я справлюсь!».
Отредактировано Мария (2024-01-31 21:37:46)
