Замуж за Берлин

- Юль, ну что тут думать? Это такой шанс! – Мама открывает окно, накидывает между ручками створок кольцо веревочки, чтоб не распахнулось шире, достает сигарету из пачки, щелкает зажигалкой, прикуривает. 

- Мам, может хватит? – Юля сидит на стуле с ногами, в коленки впился край стола, прочертив на них вмятину. 

Этого разговора обе ждали и одинаково не хотели обе. Ходили вокруг да около, зверями принюхивались, шпионами искали лазейки для наступления или пути побега. 

Столкнулись вечером на кухне и единовременно его начали. 

- Вот скажи мне, что ты делать собираешься дальше? Я не железная! Всю жизнь пашу, как лошадь! И ведь не старуха еще..

В Юле поднимается злая обида:

- Ах, вот в чем дело? Я думала ты обо мне беспокоишься! А ты о себе любимой! - она знает, что упрек не до конца справедлив. Знает, что сейчас мама ответит так же несправедливо и зло, но не может ничего с собой поделать.

- Конечно, о себе любимой! О ком же еще? Я тебя двадцать пять лет на ручках носила, в жопу целовала. 

- Какие двадцать пять лет? Ты чего выдумываешь? Я после восьмого класса работать пошла и к Димке переехала!

- Работать она пошла! До фига заработала? Я говорила тебе, иди учись! А ты что? Ты ж самая умная! Взрослой жизни захотелось? А, когда тебя твой Димочка..

- Мам, не надо!

Скандал умирает под тяжестью этой просьбы. В голосе Юли слышится память о боли.  А в глазах появляется беспомощность.

Мама стучит окурком, поворачивается к дочери лицом, голос ее становится тише, утрачивает раздражение, наполняется усталостью. Так разговаривают взрослые с озорным ребенком, когда все воспитательные методы исчерпаны:

- Не такой он и плохой мужик, сама ж говорила.

- Не плохой - согласна. Только не мой он мужик. Не знаю, как сказать. Он… Понимаешь, он все по акции, у него тысяча предложений в телефоне со скидками, него свитер от Армани, а трусы в дырках.

- Так это ж неплохо.  Экономный. Все немцы такие. 

- Все-то ты про немцев знаешь. Да и какой из него немец?!  Русский он немец.

- А трусы в дырках - вообще смешно. Без женской руки мужик. С другой стороны хорошо - значит точно никого у него не было долго.

- Это почему?

- Постеснялся бы.

- Меня он что-то не стеснялся. 

- Достань сыр из холодильника порежь, и вон там – груши.

Мама ставит на стол два бокала и бутылку вина, поддевает ножом металлическую обертку, вкручивает штопор, тянет его обратно:

- Фу-х-х, еле открыла. Тяжеловато без мужика.

- Кстати, а как у тебя с дядей Сашей. 

Сыр распластан на блюдце тонкими дольками, груши текут соком, глазея косточками, вино налито.

- Нормально дядя Саша.

- А поконкретнее можно?

- Нельзя.

- Тебе значит можно, а мне...

- Пока что ты – моя дочь, а не я – твоя. Давай, дочь, за нас! Пусть все у нас получится!

Чокаются, глядя в глаза друг друга. 

- Юлясь, включи свет. Темно уже совсем.

- Большой? 

- Нет, на вытяжке. С ним уютнее. Темнеет-то как быстро! Лето кончилось.

Какое-то время сидят молча, тянут наступивший вечер из бокалов. 

Мама думает, глядя на дочь: «Как же ты на Мишку похожа! Волосы один в один: черные, блестящие. И нос. А губы, пожалуй, мои, верхняя тонкая, а нижняя пухлая. И ростом в меня - в прыжке полтора метра. А характер батин -  неуступчивая, гордая, но и головой Бог не обидел. Эх, Мишка был бы ты жив - все было бы по-другому.

Юлька смотрит на мать: «А правда еще совсем молодая. Приодеть, накрасить и хоть на подиум. И в отпуск обязательно! Вокруг глаз круги, как у панды. Эта каторга в три смены ее доконает. Что у нее там с этим Сашей? 

Одновременно протягивают руки к темной бутылке, касаются пальцами, открывают рты, чтоб начать разговор, нечаянно перебивают друг друга, улыбаются робко. 

- Мам, говори! Что ты сказать хотела?

- Нет, давай ты первая.

Юля возит ножкой бокала по столу, собирается с мыслями:

- Мамуль, я же все понимаю. Не дура. И права ты, во всем права. Зря я тогда школу бросила. Теперь в магазине за кассой всю жизнь просижу. Могу еще в уборщицы пойти. Ближе к пенсии. Из-за кассы плавно переквалифицируюсь в операторы уборочной машины. Не перебивай меня только! Знаю, что ты мне сейчас про Наташку скажешь. Ноготки, бровки, свой салон. Или про Альбину и ее киоски. Руки у меня не знаю подо что заточены, и хватки торговой нет. 

- Можно пойти дальше все же учиться. - Мама даже не замечает, что жалеет дочь, успокаивает, себе противоречит. В ней говорит вина родителя. Не желание полностью переложить ответственность за собственные ошибки на свое дитя заставляет ее искать вину в себе. Где не досмотрела? Где не додала? Что сделала не так, и ее дитя получилось таким? 

- Ты же знаешь, что не пойду я никуда учиться. Не хочу. И смысл в чем? Так же ходить на нелюбимую работу? Потерять время, чтоб зарабатывать на три копейки больше?   

Звонок мобильного выбрасывает из диалога. Обе вздрагивают. Юля берет телефон, смотрит на имя звонящего. 

- Кто это?

- Это Максим. 

- Возьми трубку.

- Возьми ты! Скажи, что я ушла и телефон забыла.

- Куда ушла? 

- Не знаю ! Придумай что-нибудь! Пожалуйста!

- Алло! – мама слушает голос в трубке, - да, Максим. А это не Юля, это Катя, Юлина мама, -  кивает головой, - и мне очень приятно. – Она делает жест рукой в сторону бутылки и одними губами произносит: «Наливай!»

Юлька смеется, зажав руками рот. Мама указательным пальцем, прижатым к губам призывает молчать, встает, идет к окну, закуривает.

- И у нас похолодало. Днем еще ничего, а на ночь уже одеяла достали. 

-×××-

- Да обязательно. Спасибо. 

-×××-

- К Наталье в соседний подъезд ушла. У нее там случилось что-то.

-×××- 

- Нет, нет ничего страшного. У Наташи собака рожает...

Юля не выдерживает. Вылетает из кухни, бежит в спальню, закрывает дверь и хохочет взахлеб, до слез, громко, долго.

На кухне мама с невозмутимым видом снова сидит за столом. Лицо спокойное, без улыбки. 

- Мам, какая собака? Почему рожает? - смешинка вновь щекочет Юлино горло.

- Даже не знаю. Надо же было что-то сказать. - Глаза у мамы лукавые и юные.

- Мамуль ты у меня такая! - берет стул, пододвигает, садится рядом, кладет голову маме на плечо.

- Какая, такая?

- Самая лучшая!

- Ладно тебе, подлиза.

- Я поеду в Берлин. Ради тебя и себя поеду. 

- Ради меня не надо. 

- Я тебя потом туда увезу. Тебе он понравится. Он такой живой. И смелый. И большой. 

- Кто он?

- Берлин, кто ж еще? Я когда прилетела, Максим меня встретил и повез домой на другой конец города. А помнишь, я улетала, у нас еле листья проклюнулись. А там все зеленое. И солнце. И пахнет, как на юге. 

Сначала на автобусе ехали, потом в у-бан спустились. У- бан – это под землей, а с- бан поверху. Метро в общем. И там на станции девушка на скрипке играла песню из этого про драконов... как его?

- Игра престолов?

- Да. И вот представь, народу тьма, а вокруг нее островок пустой и мелодия.   

И так мне странно стало, плакать захотелось. Я будто домой вернулась, и меня встречают, меня ждали. 

Доехали до Фридрих-штрассе, покурить вышли.

- Ты ж не куришь!

- Ма, я уже лет пять курю. При тебе не умею. 

Мама бурчит неразборчиво. Юля поднимает голову с ее плеча, делает большой глоток, обнимает двумя руками мамину руку и устраивается обратно.

- Не буду совсем все в деталях рассказывать, я лучше про ощущения.

Дальше мы на с-бане ехали, я смотрела в окно и думала, что попала в каменный мешок. Нет. Не так. Не в мешок, а в куб. Все вокруг было каменным. Таким… серо-черно-белым, тяжелым, надежным, непробиваемым, беспросветным. Ни одного звонкого шпиля, ни одной попытки взлететь. Все вмуровано прочно в землю на века. 

И все это так не вязалось с моим первым впечатлением, с той мелодией в метро. 

Тут меня Максим по плечу похлопал и говорит на ухо: «Туда глянь! Только не ржи!» Я посмотрела и не поняла с начала. Стоит женщина, стильно одета, короткая стрижка с ярко-красными перьями, в мини-юбке.  Присмотрелась, а той женщине лет восемьдесят.   

- И в мини?

- Нет, не по самые, но выше колена. Пиджачок нежно розовый в клетку под Шанель, на запястьях браслеты, а на шее шелковый шарфик повязан.  Не передать какая она шикарная была. 

И снова не складывалась эта мозаика: мелодия, камень, фрау в мини с шарфиком.

Мы долго ехали. За окном как у нас пятиэтажки, граффити много, ничего интересного. Вышли на станции, пошли к его дому. Район один в один, как наш. Школа совсем, как моя, в три этажа на два крыла, во дворе баскетбольная площадка. Только что зелени побольше. Мне даже обидно стало, столько ехать и зря.

Он живет на втором этаже в панельке. Квартира... - Юля выразительно закатила глаза.

Грязная? Маленькая? Или что?

Да нет, даже чисто. Старался наверное. - Как-то нехорошо ухмыльнулась Юля, - мама, такой совок!! Мебель у нашей бабули была круче. Стенка во всю стену только без книг и хрусталя. И этот... Максим гордый такой рассказывает, что все ему бесплатно досталось, мол, немцы дураки все выкидывают, а у него есть друг на машине...

Экономный! Я сразу тебе так и сказала.

Нет! Мама он жадный! - Юля чуть повысила голос, - он даже для себя жадный. У него тарелка, чтоб Российские каналы смотреть, он в Русский магазин ходит, за десять лет на пальцах изъясняется, работает в русскоязычном коллективе, он с собой СССР привез и живет в нем. 

А что плохого-то? Ты вроде тоже из СССР, или я чего-то о тебе не знаю? - мама попыталась разрядить беседу шуткой, но дочь не приняла ее:

Я не об этом. Плохо объясняю. Дело в другом.

А в чем?

Юля отстранилась так чтоб видеть глаза матери. Потерла пальцем губы, как делала всегда, сосредотачиваясь:

У него в Берлине все плохо и все враги. Все дураки! Он ненавидит все вокруг. Так зачем же он тогда сюда приехал?

Как зачем? А деньги? Ты же тоже не просто так туда собралась. Думаешь, я туда за деньгами? И за ними тоже, но не это главное. Я не хочу, как ты! Не хочу, как Наташка с Альбинкой! Я хочу по-другому! 

Да что ты обо мне знаешь? - мать убрала руку из Юлькиных объятий, - подвинься, покурить пойду! - взвизгнула стулом по линолеуму, встала у окна, закрутила сигарету в пальцах:

Я твоего отца любила, а он меня. Мы хорошо жили. Если б он не умер, то все бы по другому было...

И Димка меня любил! Представляешь? - перебивает ее дочь, и снова обида и недоверие и старая боль толпятся на кухне, заставляя говорить жестче, травить раны друг другу.

Да-да, так любил, что аж магазин грабанул и в тюрягу сел. А потом еще на семь лет раскрутился.

Юля подходит к окну, берет сигарету, прикуривает, выпускает дым первый раз при маме. Та вздрагивает, будто сказать что-то хочет, и останавливает саму себя, сжимая губы.

Мама, а тебе напомнить, что ж меня сама из дома выгнала, про Димку узнав? И вот теперь скажи мне, как он нас кормить должен был, когда завод закрылся? В нашем же городишке кроме завода, твоего туберкулезного диспансера  и двух магазинов же нет ничего!

Другие же живут как-то! В область ездят или...

Другие - да, а у Димки вот так вышло. Что теперь-то об этом?

Обвинив мать, высказав ей то, что скрывала так долго, Юля тушит окурок в пепельнице и возвращается к столу, но садится не рядом с матерью, а напротив, как сидела с самого начала. Тишину рвет звонок мобильного. Юля берет трубку, односложно отвечает, кивает пару раз. Мать стоит спиной к ней, но ловит каждый звук. Понимает, что звонит Максим, и кожей чувствует, как дочери тяжело даются все эти дежурные фразы. Юля прощается, ее палец зависает над кнопкой сброса вызова, но почему-то замирает и включает громкую связь. Ее лицо меняется так, что мать бросает сигарету и возвращается к столу. Юля прижимает указательный палец к губам вертикально. Из телефона отчетливо слышен голос Максима, который забыл положить трубку:

Да ладно те, братан! Телка супер! В постели - огонь, борщ варить умеет, а надоест - развод и на хаузе. Поедет в свой Мухосранск. А я новую выпишу. 

Мать неосознанно шагнула вперед, вытягивает руку и тут же возвращает ее обратно к лицу, сжимает в кулак, и зубами вгрызается в костяшки. 

Этот пресловутый материнский инстинкт, наконец, проявляется и буквально бьет в солнечное сплетение, заставляя вгрызаться в кулак сильнее.

Похороны. Мишка такой важный в свадебном пиджаке, распоротом на спине - подрос, заматерел со свадьбы. 

Люди. Все черные как вороны, ходят шепчутся еле слышно, выходят за угол покурить и там уже болтают непринужденно.

Юлька. Лицо белое-белое, и все ищет ее взгляд, подойти боится. Какие-то тетки ее жалеют, носят ей воду в стаканах, а она ее пьет и снова смотрит на мать не отрываясь.

На, выпей! - Альбинкина мама всовывает ей стопку водки, сжимает пальцы вокруг нее, - ты выпей, легче станет! Ты на Юльку-то посмотри! Пожалей девку! Не у тебя ж одной горе, у нее же тоже! - отпускает руку, отходит, и стопка летит из бессильной ладони на пол, не бьется, скользит, разливая водку.

Горе. Какое же это горе? Это не горе, а ненависть. Мишкино важное лицо в гробу вызывает ненависть - как он мог уйти и ее бросить, предатель! И люди вокруг со своим шепотом, со своим жизнями, со своим будущим вызывают лишь ненависть. Да и сама она. Как она может здесь стоять? Почему, когда его сердце перестало биться, ее не остановилось? И Юлька на нее так смотрит будто ждет чего-то. А что ждать? Ничего же уже не будет! Ничего же уже не надо! 

Хранила свою ненависть, дорожила ею.  Никому не давала ни малейшего шанса нарушить этот защитный кокон. Даже, когда узнала, что дочь беременна. 

Юля покорно позволила себя отвести в клинику на аборт. А потом спокойно собрала вещи и ушла. Просто ушла без слов.

Память вернулась черно-белой пленкой: Юля приходит с Димой первый раз домой знакомиться. Лампа из коридора бьет им в затылки, осеняя нимбом: “Мам, это - Дима”. Мама молча идет в свою комнату. Да как они смеют жить! 

Юлька давится слезами на кухне: "Мама, а он...” - молча в комнату и дверь закрыть, иначе дочкины слезы извне пробьют, обесценят страдания.

Больница. Белое-белое лицо и берет не за руку, а за рукав, смотрит так же как на похоронах.

Как же я так? - подумала, когда шерстяной клубок встал в горле и запретил дышать. Юля подбежала, схватила за плечи, усаживая на стул, закричала:

Мама! Мамочка!

Хрипло выдохнула, закашлялась до слез. Сама не поняла, что слезы больше не остановить. Вцепилась в руку Юли, отпустила. Кашляя взяла бокал, выпила залпом и зашмыгала носом, заикала, вздрагивая всем телом, а слезы все текли и текли крупными каплями по щекам и подбородку, и никак их было не вытереть и не остановить.

Мам! Ну ты чего, мам! 

Прости меня! Прости!

Юля села на корточки, уткнулась маме в бедро, сказала:

Я же все понимаю. Я ж знаю, ты это из-за папки!

Горе? Горе всегда можно разделить между теми, кто горюет, и оно станет меньше. Его можно будет перетерпеть. Ненависть - персональна.

Отрыдавшись и успокоившись, обе сели по разные стороны стола. 

Ты никуда не поедешь! Я не позволю...

Ма-ам...Ну хватит! Мы все выросли и все пережили. У тебя дядя Саша, а у меня... - теперь уже Юля говорила тоном, которым говорят с озорником, когда все другие воспитательные методы иссякли:

Оно так лучше, для меня - лучше. Мне всего три года продержаться, а потом самостоятельно на вид на вид на жительство. И заметь, я ж никого не обманываю. Как выяснилось.

Но...

Мам! - Юля вновь передвинула стул, села ближе. Мама легла головой ей на плечо слишком слабая для протестов.

А давай я расскажу тебе про Берлин? 

Мама кивнула и просунула свои пальцы между пальцев Юли, крепко соединив ладони.

На выходных меня водил гулять Максим. Стену посмотрели, памятники. А потом я сама. Я садилась в с-бан, доезжала до любой станции и шла гулять вокруг. Поначалу боялась, что заблужусь, а потом... - голос Юли стал тише и нежнее, - я ходила, гуляла, слушала в парке муэдзина, закрывала уши от колоколов, любовалась парнями, что вывозят помойки, покупала кебаб и ела его, свесив ноги с парапета у Берлинер Дом. Мимо меня шли тетеньки с деревянными тележками, а в них сидели дети в неоновых безрукавках поверх курток, а мимо ехали велосипеды с крытыми кабинками сзади для таких же “огурцов”. Я была в арабском квартале, где воздух пахнет марихуаной, и видела кучу цветов и свечей на месте гибели чернокожего бомжа, мама! 

Берлин... - Юля уже баюкает маму. Голос ее становится еще тише, - Берлин - это юноша, милый мальчик в строгом пальто из чистого кашемира, нюхающий кокаин в подворотне. За ним длинная череда предков, но он всегда новатор, он принимает все, он никого не осудит. Он готов на любые подвиги или шалости. Под пальто бьется сердце влюбленного в жизнь подростка. Он утопает в зелени, пахнет жасмином, рдеет каштанами, родадендронами, по весне тюльпанами, а с июня розами. Каменеет асфальтом и брусчаткой. И тут же стелется рекой и озерами. Пугает, пока в нем не разберешься и не поймешь, что Берлин - это юный мальчик.

Мама выпутывает лицо из объятий дочери:

 

Но с таким как Максим...

Я выйду замуж, мам. Не за Максима, а за Берлин.