Снилось Иринке, будто рожает она в каком-то амбаре. Стены у амбара из больших круглых бревен сложены, свет в нем тусклый от маленького оконца.
Стоит Иринка в длинной до пят сорочке. Тянет подол наверх, от крови мокрый, но не поднять подол, боль рвет изнутри толчками, разум страх нечеловеческий мутит. Хочет сделать Иринка хоть шаг, чтоб подойти ближе к наваленным мешкам в углу, сесть на них или лечь, но нет сил. Сил даже на крик нет. И мычит Иринка, и стонет, хрипит, а громко крикнуть – никак. Будто воздух из груди весь вышел.
Просыпается и слышит будильник. Он пищит, не умолкая. Иринка злится: «Неужели так трудно его выключить?» Наконец, тишина, но почти сразу в спальню заходят две женщины. От одной пахнет сигаретным дымом и совсем немного перегаром.
- Ну как погуляли, Юль? – спрашивает одна из них. Щелкают резиновые перчатки, и холодные руки начинают стягивать с нее майку. Слышен звук льющейся воды, бряканье чего – то железного, изголовье кровати опускается, подушку вытаскивают из под головы.
- Да нормально погуляли. Не подрались, и слава Богу.
Та, что Юля, смеется и поворачивает Иринку из стороны в сторону, снимая подгузник:
- Чего его менять? Он же чистый.
- Так помоем же. Куда ж тот же одевать то? – говорит вторая женщина строго.
- Ой, да кто увидит? Она то не скажет! - все смеется Юля, - Давай уже быстрее все сделаем, и я домой – малую надо в школу собрать. Не ребенок, а горе луковое, то одно забудет, то второе потеряет.
- Увидит – не увидит, а нам с тобой за это деньги платят – отвечает строгая, и по Иринкиной спине течет вода. И вслед за руками в резиновых перчатках и губкой, елозящей вверх-вниз, в Иринкиной памяти катается и елозит «горе луковое» . Что–то значит для нее это, но что, она понять не может.
Она многое понять не может: этот утренний ритуал и еще много таких ритуалов, эти перчатки, воду, музыку после обеда. И само слово «обед» она не понимает. Не понимает одну и ту же песню под гитару и глупые стихи, и голос их читающий.
Во сне ей все было понятно. И она хочет обратно в этот сон. И даже не боится повторения той боли и того страха.
Она боится, что перестанет это понимать.
- Покормим нашу красавицу и я домой! Ну ты смотри, как удобно! В венку тыц, пакет повесил – и ни готовки тебе, ни мытья посуды.
- Ты сейчас серьезно, Юль? Ты на нее посмотри! От нее уж не осталось ничего, одни кости! Ты бы так хотела?
- Так - нет, конечно. Я вообще смысла не вижу, она столько в коматозе. Даже, если и проснется, то мозги уже всмятку.
- Не нам с тобой это решать. Окно открой, пожалуйста, ты опять забыла.
Иринке становится Юлю жалко. Она чувствует, что за ее смешками стоит какое-то горе. Может луковое?
Слышен звук открывающегося окна, и в спальню пробиваются звуки лета: стрекот кузнечиков, пение птах, низкий бас чьей-то косилки.
- Все равно я считаю, что бесполезно все это, не нужно. В чем смысл? Может он ее мучает? Отпустил бы и дело с концом. Кстати, ты его, мужа то, видела?
Иринка чувствует как изменился голос Юли. Ей больше не смешно.
- Видела. Симпатичный, молодой такой. - голос Строгой тоже меняется. Он становится звучней, обретает силу.
- Тем более не понимаю в чем смысл..
- Может, в том, что он ее любит? Может, это он отпустить ее не хочет? И поэтому поет ей песни одни и те же. Он зовет ее. И если перестанет, то будет чувствовать себя предателем?
- Да не бывает такого! - в Юле слышны тайные слезы, вера маленькой девочки в чудо и банальная зависть.
- Бывает. Все, пошли, провожу, дверь закрою. Привет передай горю луковому!
Шаги удаляются, щелкает язычок в двери спальни, косилка мерно ездит, елозит.
Иринке снится сон: она идет по городу. Башни этого города взмывают ввысь от каменной мостовой в серое небо. Одной рукой одна держится за палец высокого мужчины в белом костюме, другой толкает детскую коляску:
- Папа? - понимает Иринка.
- Горе ты мое луковое, ты что опять набедокурила? Тебя там все ищут, а ты?
Иринка крепче его сжимает ладошкой за большой палец руки, и понимает, что он действительно большой, как башни в городе, а она маленькая, и коляска игрушечная, и не видела она его так давно, что это - ее папа.
- Папа! Где же ты был? Я же так соскучилась! – кричит Иринка.
- По делам ездил. И снова уеду. И нечего плакать! - он садится на корточки перед маленькой Иринкой. - Тут такое дело… Я очень хочу, чтоб мы были вместе, но есть кое-кто, кто хочет этого тоже. И ты ему нужнее. Так что я подожду.
- Нет! Пап! – она вспоминает и этот город и белый костюм, имя папы, себя. - Пап, ну пожалуйста! - плачет она.
Они снова идут по каменной мостовой. Выходят на круглую площадь. Пахнет орешками и глинтвейном. Перед ней помост. На нем музыкант в белой рубашке с гитарой. Он начинает петь, не попадая в ритм и такт, – слов почти не понять.
Папа подталкивает Иришку вперед:
- Иди, горе ты мое луковое! Иди, я подожду.
Иришка идет медленно, оглядывается на отца. Замечает, что с каждым шагом становится выше и старше. Еще пара шагов, и она у помоста.
Музыкант смотрит на нее:
- Я не могу без тебя, чучелка ты моя хвостатая, пряник ты мой чудесный, горе ты мое луковое.
Она оборачивается на отца. Он машет ей рукой.
Она просыпается.
