Дача. Мария Тийдт.
В день похорон Мура улыбалась сквозь вуальку застенчиво, подставляла руку и щеку для поцелуев в воздух, пожимала плечами, отвечала коротко. На минуту представила себя в фильме об итальянских гангстерах, чуть не прыснула в рукав чёрного плаща в пол, губу закусила. Не земля, а куски глины ударили по крышке гроба — кладбище в нежной ряске сосен стояло на песке и глине. Комья, ударившись, прилипли – к гробу, к её пальцам. Отряхивала ладони, вытирала о бока, как муку о передник, била в ладоши, и снова о полу, об карманы — безуспешно. Кто-то высокий, чужой — «первый раз вижу», увёл подальше, протянул бутылку воды, что-то говорил, по плечам хлопал, за руку довёл до машины, усадил, занёс покорные ноги, пристягнул, обежал, завёл мотор, довёз до подъезда. Предлагал проводить, зайти, посидеть, поговорить, помощь. Мура махнула грязной ручкой,  кивнула лицом, невидимым под чёрным кружевом, угловато сгорбившись, утонув каблучком в луже: «Спасибо! Всего хорошего!» 
В коридоре содрала чёрную шляпку-таблетку, дверь закрыла, как Он приучил, на два оборота. Дверь в спальню закрыта. Сняла туфли, на пятке колготки поползли. 
— Андрес! 
Не стала открывать. Пошла в гостиную, легла на диван, не зажигая свет. Переживала о колготках: «Только что привёз». Утром проснулась: 
— Андрес!
Взяла в баре бутылку водки, пошла в ванную, села голая, включила погорячее, чтоб было больнее. Выпила, закашлялась. Вода вытекала водоворотом, заткнула слив пяткой, водку пила жадно, пока не закричала: 
— Сука! Как я теперь без тебя! Как??! 
Отвечала себе: «Сама. Теперь ты всё сама». Беззащитная, без одежды, достала рулон больших пакетов для мусора. С вешалки в коридоре посрывала двумя руками пальто, две куртки, безрукавку-«в чём в гараж». Не замечала, что плачет. Вытирала лицо рукавами Его одежды, с ума сходила от запахов и бежала дальше потрошить полки и шкафчики. Чашка с глупой надписью «Лучшему мужу» упала в мешок мягко на джинсы, футболки, шорты с сушилки. У зеркала остановилась — одни кожа да кости, волосы после вчерашнего ещё влажные, чёлка на лбу запятыми и кольцами. Расцепила зубья заколки, и русые локоны побежали по плечам, груди, седина была совсем не заметна. Очень тихо, будто боясь разбудить ребёнка, всё-таки вошла в спальню. Халат в «ногах» — толстый, уютный, любимый. Она Ему на сорок лет дарила. Всё боялась, что коротковат будет. Андрес же высокий, под два метра, для неё, коротышки, почти до неба. Подушка со смятым углом-отпечатком руки. Всегда спал, подсовывая ладонь под щёку, на одном боку. На Муриной стороне простынь взбита, а там гладкая. Ночник не погашен, мобильный на зарядке. Не могла больше плакать. Подвывала болонкой, пока паковала постельное бельё в пакеты. Вся прихожая была ими заставлена. Поняла, что голая, только когда стала на себе искать карман, куда положить ключи. 
Плащик накинула, затянула поясок потуже и понесла всё своё прошлое в мусорницу. Справилась в три захода. Управившись, стояла у подъезда, смотрела на окна без мыслей, обречённо. 
— Машенька! Что ж вы делаете?! – старуха соседка всплеснула руками, выходя из подъезда, — После сорока дней только можно выкидывать! А лучше позже, и бедным раздать.
— Здравствуйте! – кивнула равнодушно, но домой неслась через две ступеньки. 
— Я больше не Мура! Я Маша! И теперь всё сама! 
Лето в Эстонии проходит быстро. Кажется, пришла в себя, нашла рекламу «Продаём и покупаем недвижимость». Решила купить дачу. Куда ещё деть свою нежеланную свободу? Виделись Муре стройные грядки, гамак между двух узловатых деревьев-уродцев, стол на веранде, камин. Осенью обязательно хризантемы! И чтоб листья жечь под серым небом в октябре. Чтоб закрывать дом на зиму, кутать розы еловыми ветками, увозить неподъёмные сумки с помидорным летом  в банках. Ткнула пальцем в объявление, договорилась о встрече и поехала с двумя пересадками. Риелтор Надя оказалась женщиной под два метра ростом, пышной, в пиджаке не по погоде. Она улыбнулась картонно-наигранно:
— Здравствуйте! Здравствуйте! Меня зовут Надежда. Сейчас всё покажу и расскажу. В этом садовом товариществе на продажу три участка, один другого краше. Прогуляемся?  Мура вздрогнула. Её не пугали большие, громкие люди, но, всю жизнь проработав в библиотеке, она привыкла к шепоту, к шороху, а не к крику. Да и муж не считал нужным её общение с кем-то ещё. Зачем всё это? Он звал её Мурой. Познакомились на танцах под «Депеш мод». Она маленькая, худенькая, волосы в колосок заплетены, он высокий, белёсый в форме курсанта мореходки. Андрес прошёл тогда сквозь толпу, протянул ей руку и закружил в вальсе, невзирая на быстрый хит. 
— Как вас зовут? — шептал он почти без акцента, лишь едва заметно растягивая гласные. 
— Мария. 
— Вы знаете, это моё любимое имя. Моя бабушка была Мария. Она училась в классе, где было пять Марий. Такое было модное имя. Но всех звали по разному: Маша, Маня, Муся, Маруся, Мура… Можно я буду вас звать Мурой? 
И она стала Мурой. А Наде риелтору она протянула руку и представилась: «Маша». Надя позвала за собой: 
— Пойдёмте, здесь недалеко. Дорожку чуть развезло, дожди были. Вот сюда. Участок так себе.
Старушка-хозяйка запустила. 
Она сняла навесной замок с калитки, женщины прошли на участок, огороженный в живой изгородью. Маленький домик в одно окно моргнул, встречая гостей. Мура кивнула ему, и он встрепенулся, качнул сиренью по бокам крохотной веранды. Громкая Надя объявила:
— Это вам для сравнения. Другие дачки получше, пообихоженней. 
Но Мура молча пошла к домику, оглядываясь по сторонам. Два дерева рядом у изгороди – туда бы гамак повесить. Чёрные проплешины земли на месте бывших клумб и грядок. 
— Сюда клубнику, а сюда цветы… — это было уже вслух.
— Ой, бросьте! Тут работы непочатый край! Или у вас муж-любитель?— засмеялась риелтор.
Мура повернулась к ней, стоя в шаге от веранды. 
— Мужа нет, Наденька. Умер недавно. Думаете, сама не справлюсь? А вы бы справились?   — Ээмм… я то – да. У мамки хозяйство было: куры, утки, даже порося, — зачем-то начала рассказывать Надя,— мы с брательником…  Мура поднялась на ступеньку веранды: 
— Наденька, у вас есть ключи от дома? 
— Есть, конечно. Но что там смотреть? Пойдёмте, я вам другие участки покажу.
Покупательница тронула потемневшую балясину веранды, застыла, прислушиваясь, ветер плёл свою музыку в далёких деревьях. Надя, едва не задев её локтем, отпёрла дверь:
— Старьё это все. Хлам! Выкинуть!
Прихожая с метр, на полу у стены большие мужские кирзовые сапоги и маленькие женские тапочки. Кухня с печкой,  за кухней комната, раскладной диван с протёртой от раскладывания линией по стене, стол и сделанная вручную этажерка для книг. Книг много. Они пожелтевшие и распухшие. На столе вазочка. На окне тюль. Мура спросила: 
— А печку в камин можно переделать? 
Надя пожала плечами:
— Всё можно. Дымоход же есть. Но зачем? Я вам другое покажу! Там всё есть: и камин, и печка. И участок больше. 
— Наденька, а если тюль убрать, то завтракать можно здесь, и сирень будет мокрая в окне. 
— Мокрая? Комары же будут. Тюль убрать — солнце. Маша! 
Мура взяла книгу с полки, раскрыла. Надя замерла. Маленькая женщина, отвергая всем своим видом моду, прогресс, права женщин, равноправие полов, карандашным эскизом в одну линию застыла в маленькой комнатке. Села на разложенный диван, положила ногу на ногу, и, сцепив кисти рук в кольцо, вдела в него колено: 
— Вам не трудно тюль отодвинуть? У печки есть стул. Присядьте на минутку, пожалуйста. 
Надя отдёрнула занавеску, принесла стул, пошатала его, сомневаясь в устойчивости, села.
Пожалела, что не взяла из машины папку. Папкой можно было отгородиться от странной Муры. Без папки пришлось сесть ровно, скрестить руки, спрятав ладони на талии. 
— Наденька! Вы посмотрите какой подоконник! Он такой широкий, что на нем можно сидеть. Я буду в дождь сидеть на нём и пить чай. Или кофе. И читать. Или просто смотреть на дождь. Вы любите смотреть на дождь? 
Надя хмыкнула неопределённо. 
— Можно я с вами поговорю? – спросила Мура, — Мне, если честно особо поговорить не с кем.
А здесь так уютно, и вы такая милая…
Надя кивнула, не найдя нужных слов, подумала: «А тётка-то совсем ку-ку, потерплю минут пять и до свидания». 
— Вы мне маму мою напоминаете, — продолжала Мура, — она была такая же шикарная женщина, как вы. Может, чуть выше на пару сантиметров, и блондинка. А вы брюнетка. Она в деда моего пошла. Дед-сибиряк. Кулаки — во! С голову величиной. Басом говорил. А пел как! – Мура заулыбалась.
Надя вцепилась в неё взглядом, нахмурив брови, но та не замечая, продолжала: 
— А папа, наоборот, субтильный был, ручки-веточки, я в него. А любили друг-друга! За мамой кавалеры толпами ходили. А папа их всех разогнал. Настоящий мужчина — слово-закон. Сказал «женюсь» и женился. Он, знаете, как ей предложение сделал? – Мура засветилась вся и прижала руки к груди, — До дома провожал и у самого подъезда сказал: «Люба, выходи за меня!» Маму мою Любой звали. А она ничего не ответила и домой убежала. Хотя, как мне рассказывала, уже влюблена в него была по уши. А вот такая была, нос задирала, повредничать любила, спуску не давала. А папа ей вслед кричит: «Не уйду никуда, пока не согласишься!» — Мура подалась чуть вперёд, неотрывно глядя на Надю. 
И Надя под её взглядом почувствовала, что сейчас в этой истории произойдёт что-то важное, касающееся и Нади тоже. 
А Мура продолжала: 
— Дело зимой было. Холодина страшная! Снега навалило. Да и вечер уже, темно. На улице никого. Мама домой прибежала, даже ужинать не стала, всё думала, как завтра папе «да» скажет. А папа пол-ночи ходил у дома, имя Люба в снегу вытаптывал. Окна маминой квартиры на другую сторону выходили. Она и не видела. Она и подумать не могла, что он в такой мороз будет ночью ответа ждать и имя её в снегу вытаптывать. 
Мура на мгновение замолчала. А Надя в этот момент увидела чёрную коробку дома с жёлтыми квадратами окон, синие тени на сугробах и молодого парнишку в очках и с шарфом, обмотанном вокруг горла. Она видела, как он дышит на пальцы, приплясывает, стучит ботинком о ботинок, чтоб согреться, и смотрит в окна, надеясь, что Люба выйдет.  — Хорошо, что деду — маминому отцу, на работу надо было рано выходить. Он на руках будущего зятя домой принёс. Чаем горячим и самогоном отпоили, привели в чувство. Дед мой и говорит: «Ты, Любка – дура, а жених твой ещё дурнее. И никого дурнее, чем вы оба, быть не может! Так что, если ты Любка за него замуж не пойдёшь, то за другого я не отдам. Нечего нормальным людям жизнь портить!» Вот так сказал! Представляете? — Мура засмеялась тихонько. 
Надя улыбнулась в ответ несмело. Перед её глазами огромный мужик тряс кулаком, а худенький мальчик, завернутый в одеяло, смотрел во все глаза на заспанную девчонку, и не мог ничего спросить, потому что зубы стучали. И от этой картинки перед глазами Надины пальцы, впившиеся в талию, расслабились и поникли, а в горле встал тёплый комочек, что не проглотить. И тепло от этого комочка побежало вниз до самых пяток.
— Так они и поженились. – Тень смеха Муры повисла в дачном домике. — И, знаете, я мамой всегда восторгалась. У неё была такая уверенность! Она всегда знала, что делать, и ничего не боялась. Вот вы мне её так напоминаете. Папа часто повторял, что женщин надо носить на руках, но свою жену он мог только поднять на минуточку, — Мура хихикнула, — А вы замужем? 
Тёплый комочек оброс ледяными иглами и воткнулся в гортань Нади. Паренька в одеяле во внутренним её синематографе сменил Степан в семейных трусах за кухонным столом. Перед ним тарелка с омлетом и кружка с надписью «Лучшему папе».
— Да, замужем. 
— И детки есть? 
— Трое. 
— Вы такая счастливая женщина! – Мура была кристально-честна, и именно эта её честность вытолкнула ледяной комок. 
— Счастливая? — в Надиной голове промелькнул рефлекс «Заткнись! Она — клиент! Деньги потеряешь!», но Надю уже было не остановить даже рефлексами:
— Это мама ваша была счастливая! А для меня кличка «Оглобля» была самой нежной из всех кличек за всю мою жизнь! На мне Стёпка женился, потому что на мне пахать можно, а у его мамы хозяйство. А ей позавчера девяносто исполнилось! А я не хочу! Не хочу эту малину собирать! И огурцы! И банки катать! И работа у меня-не работа! «Шла бы я опять в бухгалтерию!» Надины плечи подскочили раз, другой, и по её лицу потекли слёзы. 
— Наденька! — Мура прижала ладошки к щекам.
— Да что Наденька? Я ж деревенская. Со Стёпкой учились в одной школе. Он мне там все волосы повыдергал. Портфель мой сворует и в лопухи закинет. А я – бегай ищи! – Надя потёрла глаза руками,— А после школы разъехались. Я на бухучет, он на столярку. Я к родителям приехала и он тоже. Ну и подходит, говорит: «Давай поженимся что ли?» И родители мне мои поют: «Дают-бери, бьют-беги. Парень толковый». Поженились. И жили же вроде нормально. 
— А вы его любили? 
Надя полезла в карман, достала салфетку. Высморкалась:
— Да, наверное. Когда пацаны в дурака на желание играли, то самым страшным пожеланием было пойти Оглоблю поцеловать. Так любила ли я того, кто аж в жены взял? 
Мура затихла, не отрывая ладоней от лица.
— А сегодня с утра он мне заявил, что женился, думая, что я пахать буду. А я его вот так обманула! — Надя отвернулась к окну и всхлипнула.
— А почему так сказал? Может со злости?— в Мурином голосе звенела всё та же честность, только печальная. 
И её вопрос не оттолкнул Надю, а наоборот. Прочитав в нём неподдельное участие, она, может быть, первый раз в своей жизни не отмахнулась, не укрылась за папкой с надписью «Не влезай!
Убьёт!», а покорилась участию и ответила: 
— Ясное дело, что от злости. Мама у него в деревне осталась. Ей девяносто. А до сих пор всё сеет и сажает. – Надя вздохнула,— Стёпка из большой семьи. Их семеро братьев и сестёр. Все поразъехались. Старший вообще помер, второй сын в тюряге сидит, а сестры своих детей понарожали — им некогда. А мой – младший. И живём недалеко. С нас весь спрос. Весной — посей, осенью — собери, летом — помоги. – Надя всё смотрела невидяще в окно, — Стёпка-то мой ездил. И я с ним. И дети. Но второй год, как сдала бабка, перестал, а меня гонит. У меня работа. Да и не понимаю я, зачем столько солений этих, варений. Гараж весь заставлен. Я выкидываю старое, а бабка: «Где банки?!»
Последнее Надя прокричала хрипло, подражая свекрови, туда в окно, где сирень и замолчала.
— Наденька, Стёпа с мамой очень близки? 
— В смысле? А, поняла. Да. Он же младшенький. Его даже пороть нельзя было бате. 
— А он к ней как? 
— Как? Каждый вечер по телефону хоть пять минут, а поговорят, на выходных-то и по часу болтают. И о чём только?! А ездить я должна! 
— Наденька!
Мура позвала её, и Надя повернулась, оторвалась от окна, сдалась ещё раз.
— А вы не думаете, что ваш Степан к маме просто боится ездить? Вы сказали, что она сдала сильно. 
— Да. Ноги. Еле ходит. Давление. А что делать? Ей девяносто! 
— Вот! А для него она мамочка любимая. И ему страшно от того, что она уйдёт скоро. Он боится увидеть, насколько ей мало осталось. Не хочет. Люди всегда бегут от того, что страшно.  — Но я-то здесь при чём? — Надя попыталась, больше по привычке, забастовать, опровергнуть, но тёплый шарик вернулся. 
Вспомнила похороны своей мамы, подумала, что отдала бы всё за возможность хотя бы пять минут видеть её живой. 
— Смотрите что у меня есть! — Мура достала из ридикюля фляжку размером с ладонь, протянула.
— Один глоточек! Вы плакали — вам нужно! 
— Что это? – Надя взяла кукольную, детскую фляжку, открутила пробку. 
— Коньяк!
— Я же за рулём, мне нельзя. 
— Вы плакали, вам можно! 
Надя прикоснулась губами к горлышку, передала обратно. — Даже, если это и так, но он сказал… Мура замахала рукой, отпивая из фляжки: 
— Забудьте! Он в сердцах. Он так не думает. Переживает, вот и сорвался. Уверена, когда вы домой приедете, он извинится. 
— Он? Не умеет он извиняться. Он на мне женился, чтоб пахала. И с работой также. В лихие годы его мебельную фабрику прикрыли. А я бухгалтером работала. Брательник уезжал за границу, попросил квартиру его помочь продать. Я продала, и у меня будто дар открылся, — Надя усмехнулась, — всё улетало за хорошие деньги, а мне процент. На права сдала, машину купила. Стёпа свою фирму открыл, начал на заказ мебель делать. Зажили. И вдруг, спустя столько лет, оказалось, что мне в бухгалтерию обратно надо, что работа у меня — не работа, и риелтор — слово ругательное. 
— Так всё правильно! — Мура всплеснула руками. — Он же хозяином был, а вы его с трона подвинули. Вы же всё поправили, а не он. Так? 
— Допустим. 
— Обидно парню! Вы вместо него хозяином стали. Вот и бесится. 
— Бесится он от того, что не любит меня. Чтоб ни сделала, всё плохо. 
— А вы ему говорили, что его любите? 
— Я? — Надя выпрямилась в струнку от обиды— «Как же она и не говорила?!» — Опять набежали слёзы. — Но я ж ему … и на работу с собой поесть, и дома завтрак. И куртку купили дорогую зимнюю, а мне носить было нечего. И с аппендицитом лежал, я ж, как собака, два дня из больницы не выходила. 
— А он? 
Надя поняла, что от неё хочет Мура, и зачастила, всхлипывая, и светло улыбаясь между всхлипами: 
— А он. Он какао-бобы на судно грузил зимой в мороз перед свадьбой. Я машину с куклой хотела. Руки сбил так, что обручалку еле надели. А старшим беременная… он же…
Надя сгорбилась, упав на колени лицом, ничего больше не боясь и не стесняясь. Рыдала совсем по-детски, вымывала из себя комочки. Мура не подошла, не обняла, не успокоила. Дождалась пока Надя сядет ровно. 
— Наденька! — сказала Мура, — Я хочу купить эту дачу. Я хочу пить чай или кофе на подоконнике с этими книгами, — Она кивнула на самодельную этажерку,— и чтоб сирень была мокрая в окне. 
Надя пыталась скрыть всхлипы, закусила кулак. 
— Вам, Наденька, мы купим вольтеровское кресло вместо этого стула. 
Надя всхлипнула очень громко, кивнула и вся засветилась изнутри. 
— Или… его же сможет Стёпа смастерить! Конечно! Он такой мастер! Маша! Он что угодно! 
Мура встала с дивана: 
— Поехали тогда. Я покупаю. Оформим документы. 
Сели в машину. На переднем сидении долго регулировали ремень, не согласный с тем, что такие малышки бывают взрослыми и им не требуется детское кресло. Подписали, что смогли. Позвонили нотариусу, договорились на следующей неделе. Расставались. Мура вышла из машины. Наклонилась к Наде: 
— Вы Стёпе скажите…
— Ой, – Надя вспомнила, — Вы же хотели о чём-то поговорить! 
— Пустое всё. Потом! 
Надя кивнула, тронулась с места, ехала, переключаясь с реальности за лобовым стеклом на картинки: мальчик в очках в одеяле, обмороженные, битые пальцы. Вошла домой. Прихожая была тёмной. Прошла на кухню. Степан сидел за столом. В руке мобильный. 
— Ты где была? 
Надя опустилась рядом, положила руки на стол, а на них свою голову, повернулась к Степану, сказала спокойно: 
— Я была на работе. 
— Да-да. А я как пёс тебя здесь жду.. 
— Я люблю тебя, Стёпка, — сказала Надя. 
И он вспыхнул весь! 
Ей стало тепло. Всей. От макушки до пяточек.
— А ты меня? 
— Вот же ж дура! Люблю! 
— Правда? Не врёшь? – Надя спросила, чтоб повредничать. 
Потому что то, что исходило от Стёпы, было кристально честным.