…Дорогой Сократ! Ты спишь себе в могиле, став прахом у стоп бытия. А я ещё жив.
Только я ли это? Один умник, вроде с научной степенью, из тех, что днями и ночами создают яды да оружие, сказал, что каждый из нас просыпается по утрам новым человеком. Вот так просто, понимаешь, мертвый философ? Каждый раз ночью, проваливаясь в сон, ты, твое Я умирает! Умирает, слышишь, старый труп?!
Ну прости, прости... Ладно.

   Так вот, я сейчас мотаюсь из стороны в сторону в деревянном вагоне, везущем меня туда, где мы когда-то были счастливы. Счастливы, пока не проиграли войну, собственную жизнь не проиграли...
Скулит собачонка. У стены жмется моя мать, обнимая корзину с вещами. Куда мы приедем, а?! Дома то нашего нет давно. Сожгли, сожгли, ироды поганые!
Мать бормочет какую-то ерунду из псалмов царя Давида.

  -Тщетно. Тщетно. Бог давненько от нас с нею отвернулся. Скулит опять. То ли собака, то ли та баба у окошка… Жалостно так, будто плачет. А что дальше то будет?
Конечно, господин(или все же товарищ) Сократ... Ты скажешь: ты же приехал воевать, Вальдемар. Да, я приехал. Оружие мы не зря же через кордоны перетаскивали. Теперь будет чем воевать с этими нехристями. Да убоятся гнева моего, меч мой остер карающий...
Как там дальше было то? Забыл, забыл. Все забыл. Ну и черт с ним...

Мы с матерью- обломки разбитого корабля прошедшей эпохи. Щепки, носимые волнами бурного океана. Нигде нам нет пристанища. Да и не будет. Но хоть что-то я смогу сделать, прежде чем окончательно уйти в небытие.
Но дело мое не окончено ещё. Судорожно думаю, как бы не заметили меня, те кто ещё помнит. Что бы не узнали. Вот и сижу в уголок забившись, и письма тебе в голове своей пишу.

   В Харбине мы перебивались с хлеба на кислый квас. Кому мы там сдались? Знаешь, Сократ, там я встретил упитанного, одетого в хороший костюм господинчика. Он блестел, как медный грошик, он угостил меня сигарой и всячески проявлял уважение к моей персоне. Слово за слово, выяснил я, что он агент британской разведки. Ему очень нужны были мои «таланты»…
…
Тепловоз, хрипло дыша прорывался через луга щедро облитые молочно-белыми брызгами сныти.

- Посмотри на Эугенио- он тут совсем малыш- сказала мать, протягивая мне раскрытый медальон. Вагон резко качнуло, и медальон выпав из ее пальцев покатился по полу.

   Я поднял его и пригляделся. Троих нас запечатлела вспышка: ещё молодую мать, с собранными в узел темными волосами и большими грустными глазами на худом лице; двух пухлощеких  мальчишек, с коротко стриженными белобрысыми головами- понижее и поплотнее Эугенио, повышее и похудее-я.
- Мало я за нас всех мстил- сказал я, закрывая медальон и отдавая его матери.
Она вскинулась:
- Хватит уже! Прекрати!
Я отвернулся к окну. Травы были так высоки, что рельсы тонули в них, как в бескрайнем, зелёном океане.

Кое-где из высоких шапок борщевика и отцветающих яблонь, торчали подгнившие под дождями, черные дома крестьян. Край родной встречал солнцем. Жарой, такой несвойственной маю. Холодно было лишь в вагоне, давившем своей темнотой. Хотелось сломать чертову деревянную стенку, выбросится в этот озаренный дневным светом мир. Идти босиком в колючих травах. Смотреть в бездонные небеса и дышать, дышать. Полной грудью!
   
   Если бы крылья у меня были, я бы взлетел в эту синь лазоревую. Но крыльев у меня не было. Как и пристанища-никто здесь нас не ждал.

Я плотнее запутался в пальто. Понимал только одно: как бы я сейчас не лез вон из кожи, как бы не собирал местных деревенских крестьянствующих доходяг , организовывая из них боевую группу- все равно оставаться мне колоссом на глиняных ногах в стане конечных ничтожеств.

   В кармане пальто приятно тяжелел револьвер. Я сунул руку в карман и сжал его рукоять, как сжимают руку любимой женщины.

Вспомнилась Варя. Наше детство, с вкусом парного молока и терпким запахом медоносов.

Интересно, как там она? Жива ли ещё? Помнит ли обо мне?

   Не свели ли ее с ума все эти эзотерические учения, маги, гадалки и прочие чревовещатели, общества которых она так ищет?

   Ловлю себя на мысли, что я позабыл ее лицо. Не узнал бы, если б встретил.

  Сейчас вот, вспомнил я...

   Вспомнил, день, когда погиб Эугенио. Стоял вечер. Закат был багрово- красным, я курил на терассе, глядя как в лопухах, у воды старого пруда копошились утки.

  Вошла мать. Орали во все горло лягушки. Мать встала передо мною, бледная, с  провалившимися вовнутрь себя глазами. В руках ее было раскрытое письмо.

-Вальдемар- только и сказала она. Я подошёл и взял ее за руку:
-Что вы, мама?
- Вальдемар...Эугенио...они убили его!

   Это все что я помню из того дня. Потом было много крови. Я мстил, мстил и за брата и за поруганную честь нашего славного рода. Я резал, рубил, жег. Я понял, что людей расстреливать легче не толпой, а небольшими кучками. Тогда пуль хватает всем, и не нужно потом ходить и докалывать их, стонущих, и барахтающихся в собственных кишках штыком.

    Я понял много и про  них и про нас.

   Мы- не они. И никогда такими не станем, даже если мир этот распадётся на атомы. Мы- другие. В нас- порода, кровь. В них- болотная жижа.

   Любезный Платон! Ты как-то говорил о тенях на стене, о том, как мы мало знаем о том мире, где вынуждены влачить существование свое, протянутой из небытия зарождения в небытие смерти.

   Ты скажешь- где же твой гуманизм, Вальдемар? Где плоды эпохи Просвещения, книг на которых ты рос? А я отвечу:
-Милый, мертвый грек, когда б ты видел, из какого сора... Когда б ты видел, как нас, лучших втоптали в грязь худшие, и все лишь потому, что их было больше!
Что, что дало мне твое просвещение, гуманизм твой? Он лишь смог долго удерживать мою руку от пролития крови тех, кто не рефлексировал над пролитием крови таких как я. Он лишь не дал мне вовремя воздать грешникам по заслугам их!
...

  Все эти мои страстеизлияния все равно смешаются с кучами никому ненужного мусора, производимого людьми. Так дайте мне поплакать вдоволь, над горькой долею моей.

Да, дорогой Сократ, как там в твое время было с дорожной милицией? Говоришь, ее не было? А вот мне она как раз встретилась в том вагоне. Тепловоз наш тормознули прямо посреди цветущего луга.

  Они спрашивали документы, да дорогой, мертвый философ. Им нужно было знать, что за гады скрываются в душных клетушках скотовозки. И что ты думаешь? Я не стерпел. Началась перестрелка. Ты видел когда-нибудь перестрелки, о мудрейший? Ну так вот.

  Меня слегка поцарапало, а двое из краснофуражечников остались валяться в проходе, удивлённо раскрыв остекленелые глазенки. Я смог уйти, пришлось поплутать по лугам и мелким деревенькам.
Две ночи мне пришлось ночевать в поле, под обрывом. Внизу шумела река. На третью ночь ко мне пожаловал староста деревни- крепкий старик по имени Демьян Порфирьевич.
- Здоровеньки будьте, барин! Вас тут по усей охруге ищут! Чегось, вбили кого?

- Да так, двоих слегка приложил- ответил я Порфирьевичу.
-Порфирич задумался.
- Слух, барин, чавой кажу: нам через тебя бед не понадобно! Шел бысь ты отсюдова!
- Послушай, любезный- ответил я ему, вытаскивая револьвер. - Если ты будешь тут вольничать, получишь свинцовую пилюлю прямо в зубы. Мне здесь пересидеть надо, и ты мне в этом поможешь.
Порфирьевич что-то ныл себе под нос, но аргумент мой принял к сведению.

Скоро на станцию придет нужный нам поезд. Золото, оружие. Жирная добыча. И тогда...

…

   Дорогой мой мертвый грек, позволь же мне внести некоторый сумбур в повествование. Мысли мои путаются, рука дрожит, глаза застилает пеленою.

   Вот в темноте, над высоким берегом реки, левее железнодорожной насыпи сухо щёлкают выстрелы. Нестерпимо болит левое плечо- боюсь рука перестанет действовать надолго.

   Я, скатываясь по обрыву, ухожу от преследователей, как дикий зверь. Крик сзади, голос (так странно мне) женский:
- Ребята не стреляй! Брать живым!
Болото, высокие камыши. Ноги увязают в грязи, а тело предательски слабеет- я с каждым шагом ощущаю как теряю кровь. Голова кружится, горло пересохло. Жадно пью прохладный ночной воздух и падаю. Падаю в высокую траву. Надо мной лишь небо, усыпанное звёздами, которым (как и тебе) абсолютно все равно на нашу мышиную возню и ещё более ничтожную смерть.
.....

Наполненное ночной темнотой стальное дуло Маузера, смотрит мне в лицо. Я поднимаю глаза и вижу красную косынку и куртку из блестящей коричневой кожи. Женщина... Та, которая кричала, призывая не стрелять.

   Вокруг больше никого нет, она нашла меня. Сейчас, наверное, кликнет и остальных.
Я лежу в сухом камыше, женщина стоит надо мной. В мое лицо направлен ее маузер. Она довольно-таки красивая- тонкая талия, стянутая солдатским ремнем. Округлое лицо с большими, темными глазами, круто расходящиеся стрелки бровей. Губы немного тонковаты, но это ее не портит. С нее бы снять все это дикарское  непотребство, да нарядить в легкое кисейное платье и шляпку- за нее б на дуэлях дрались.

  А так… Я вижу только черный ствол пистолета – она держит его двумя руками прямо перед моим лицом; я чувствую запах пороховой гари от дула.

   Я приподнимаюсь на локте, пытаясь сесть. Резкая боль в простреленном плече опрокидывает меня назад. Мой револьвер выпал, когда я споткнулся, и я судорожно шарю рукой в траве, пытаясь его найти. Она взводит курок и говорит:

- Не рыпайся! А то прям тут пристрелю… Подними руки, так что бы я видела!

Поднимаю правую руку, левая не двигается. Она что-то кричит на меня, потом бьёт ногой в левое плечо, прямо около раны. От боли я вскрикиваю, валюсь на спину. Она стоит надо мной и видимо, чтобы насладиться страданиями поверженного врага, ставит ногу в сапоге на мое пробитое плечо, вдавливая его в грязь. Остатки гордости поднимаются во мне, с трудом сдерживая стон, я хриплю ей:
- В этом вы все, собаки! Встретилась бы ты со мной в поле лицом к лицу... Маловато героизма на безоружного…

- А что б вагоны с народным добром грабить побольше героизма надоть? - парирует она, но ногу с моего плеча снимает.
- Шоб село просто так спалить и баб с робятами повырезать ?

- За мной много чего водится, но женщин и детей я никогда не убивал- говорю я ей. - Я боевой офицер и дворянин. Это ваши привыкли с всего живого последнюю шкуру драть!
- Закрой хлебало-то. Давай, вставай, мне тя ещё довести до наших надо!

- Я не могу! - Говорю я, делая страдальческое лицо и хватаясь за плечо. Оно и правда жжет огнем, но в моей душе начинает теплится надежда, а в мозгу созревает, ужасающе ясный план.

- Чо заныл, ахфицерь?  На жалось берешь?

- Да пойми ты, дура кожаночная, я кровью истекаю! Не доведешь ты меня никуда, я сдохну прямо здесь!

Она замахивается на меня- очень женский жест. Хочет дать пощечину. Я не дожидаясь, пока она ударит, откидываюсь на спину и запрокидываю голову, будто теряю сознание. В тоже время вытянутой правой рукой я ощупываю траву. Земля, корни. Боже, наконец-то. Под пальцами что-то твердое и холодное. Не револьвер. Скорее камень...
- Эй ты, чаво слег? Ща посмотрю...
Она становится на колени, и склоняется надо мной. Я жду. Сейчас она наклонится поближе. Главное, попасть в висок. Быстро, надёжно. Только бы не закричала, и не начала отбиваться- сейчас у меня не хватит сил на борьбу, даже с женщиной.
Она щупает мое плечо, от чего меня пронизывает волна боли.

   Я дергаюсь, и чуть не выпускаю из пальцев камень.
- А волосы у тя мягкие, как у дитяти- слышу я ее голос, будто через завесу воды. Я чувствую ее руку под своим затылком, она приподнимает мою голову.

- Не узнал меня, соколик?
Я открываю глаза и смотрю на нее.
Она берет мою здоровую руку, и пытается разжать мне пальцы. Это оказывается совсем не трудно- я слабею и словно проваливаюсь куда-то.  Камень катится по земле.
Меня начинает трясти- такое бывает от потери крови.
- Холодно, Варя...Холодно - шепчу я и падая в темноту.
...

    Черная змея состава растянулась по полю. Надо было только дождаться, когда они дойдут до полустанка, где мы уже перегородили рельсы старой телегой.
Мы ждали на пригорке. Лошади нетерпеливо храпели, мой серый жеребец переминался с ноги на ногу и дёргал повод.

    А у меня внезапно всплыли живые воспоминания о Варе. Вот она, худенькая, как девочка, в неизменной шляпке, скрывающей глаза. Пухлые губы, длинная шея. Беззащитная и немного сумасшедшая.

- Я странница, Володя.
- Какая же ты странница- усмехнулся я.- Вот твоя любимая Леночка Блаватская- та настоящая странница. Весь Тибет пешком исходила…
- А я не так странствую, Володенька. Я ложусь на кровать, глаза закрываю. И дух летает. Знаешь, как у мертвых? Тело тут, а душа далеко-оо...
- И куда летишь ты, Варя- путешественница?
- А много куда. Я ведь, Володя, в тела других людей вселяюсь. Вижу мир их глазами, говорю их голосом. Чего ты на меня так смотришь? Я не сумасшедшая!
- Я- тоже. Но все-таки, мне думается, что ты немного преувеличиваешь, Варя. Как ты вселишься в кого-то, если он жив и сам собою управляет?
- А так. А я и не управляю им. Нет- нет, могу конечно, но не вмешиваюсь. А знаешь, я как-то раз в мужчину забралась. Вот смеху то было- рассказала бы тебе, да грешно. Зато я знаю, что вы все думаете!
- Что же?
- А не скажу. Думай сам над своим поведением Володенька...

    Я тогда смотрел на все это с долей иронии над столь впечатлительной личностью этой барышни.

  Ну да, ну да. Она читает запоем, общается с теософским обществом, мечтает уехать в Тибет или Индию, даже не понимая каким кошмаром для изнеженной петербургской дамы обернется проживание там. Варя была болезненной, и крайне экзальтированной девушкой. В детстве она под влиянием бабушки буквально влюбилась в христианских святых, и частенько рассказывала, как приходит к ней какой-то мудрый старец с нимбом вкруг благородной седой головы; в отрочестве, вбила себе в голову, что является рейнкарнацией казненной королевы Франции Марии Антуанетты, и могла часами с слезами в голосе рассказывать, как болит у нее шея, в том месте, где ее разрубила гильотина.

   Мы с Эугенио посмеивались над ее странностями, и частенько сами провоцировали ее на подробные описания  "метафизического опыта".

Грешили, было дело.  Варя была соседкой моею по даче в Царской Мызе, и часто мы с нею и ещё двумя ребятами бегали к дворцам, поглазеть через кованую золотую решетку на государя.

  Как-то раз даже видели наследника, и Варя, будучи под впечатлением весь вечер рассказывала, что прочитала его мысли и ему мол очень одиноко во дворце. Все это было давным-давно, совсем в другой жизни.

   Что с ней стало? Я слышал, что в эмиграции она познакомилась с каким-то коллежским ассесором, который убедил ее вернуться на родину. Может её уже и убили давно. А может, живёт где-то поседевшая от ран душевных, немного безумная Варенька, может даже работает- учит детей рабочих в какой-нибудь захолустной сельской школе.

  А мне бы все ж хотелось повидать ее- осколок моего, беззаботного прошлого, наших игр на лоне природы в незабвенной Царской Мызе....

...
    Я вижу, как замедляет ход поезд. Как выходят люди в форменной одежде и ругаясь, и сплевывая сквозь зубы, пытаются оттащить с путей нашу троянскую телегу. Пришпориваю коня.
Мы летим по насыпи, как призраки, как гонимые ветром осенние листья. Бурка моя развевается. Белая, как снег... Я стреляю один, два, много раз. Кто-то из наших кидает мне ручной пулемет. Начинается потеха- я решечу свинцовым ливнем стенки вагонов, испуганные рожи, какую-то удивлённо ревущую корову...

   Кровь, дым, вопли, хрипы. Есть упоение в бою...Есть упоение в бою.

   Я- бог войны. Мы все- демоны, пьющие дым сражения. На рельсах ползает недобитый машинист, оставляя на мелких камнях красный след. Пуля сбивает с меня папаху. Вторая пробивает плечо- рука повисает как плеть. Оборачиваюсь- знать бы, какая сволочь стреляла? Свои, свои... Свои. Добычи на всех не хватит.

   Я стреляю в лоб подонку. Его конь шарахается, выбивая всадника из седла, и волочит бездыханное тело по шпалам куда-то вдаль. На нас скачут люди в форме- скорее всего ждали в засаде. Надо уходить.
...

Припадаю на шею жеребца, пули свистят над головой. Вниз по откосу, через реку, по болотам. Конь замедляет шаг, хрипло дышит. Подгибает передние ноги, и я скатываясь с откоса. Я ещё могу бежать, и  бегу.

Ветер свистит, а за спиной кричат преследователи...
- Брать живым! - орет женский голос.
Я- бог войны. Я гнев господа...я- зверь, загнанный охотниками и теряющий кровь на каждом повороте дороги.
…
Там, в густых камышах, Варя…Нет, чертова коммунистка в кожанке смотрит, как я теряю кровь, и гладит мои волосы. Варя…Барышня с мечтами о Тибете…
Безграмотная девка с маузером…Варя…Неужели она не лгала?!
Я смотрю в лицо моей убийце и сквозь ее темные глаза на меня смотрит подруга детства из Царской Мызы.
Смотрит, и почему-то мечтательно улыбается…

И  Господь ей  дал поболее, чем нам.

Отредактировано Константин Чарторыйский (2025-06-01 23:59:07)

Подпись автора

מְנֵא מְנֵא תְּקֵל וּפַרְסִין‎