Последние деньки февраля всегда вызывали у Нее предсобытийную недельную дрожь и зарождающийся ужас, что сотворят эти очумелые поборники традиций и держатели народных скреп.
Они схватят Ее из укромного местечка, обмотают грязными старыми тряпками, весьма дурно и отвратительно пахнущими. Выволокут на улицу, водрузив на колесо, а само колесо воткнут на шест, и толпою понесут через все селение на пригорок.
А Она будет видеть как из каждого слухового окна высовываются счастливые лица, кладущие желтые кружочки и говорящие:
— Первый камам. Первый кумам.
Зная, как болезненно и неминуемо закончится вся вакханалия, самым раздражающим для Нее было то, что они при этом веселились, играли, подтрунивали друг над другом, потешались над молодоженами, посыпая их снегом и заставляя целоваться у всех на виду, стоя у воротных столбов.
Когда же шест с Ней втыкали на самое высокое место, то разгоряченные бабы пускались кататься с этой горки, каждая норовя проехать подальше остальных, а уже внизу принимались мутузиться и горланить песни.
Но самым неприятным и жестоким было то, когда Ее охватывало пламя, они все, задорно хохоча, кричали:
— Прощай, Масленица!
А после этого дружно бежали на погост, пока Она пеплом осыпалась на подтаявший снег.