Послевоенное детство на севере хоть и было тяжелым, но не на столько там было голодно, что маленький, как мы сейчас ласково называем – годовасик, сидел на голом полу в избе и грыз сырую картофелину, которую ему бросали старшие братья. Многих тогда вынянчили старшие дети, пока родители трудились с утра до ночи. Но не всех так не любили. А не любили потому что «не наш, не батькин», который погиб на войне. Оба брата рано покинули дом, а для матери младший был опорой и отрадой до конца жизни. Рос этот мальчик среди тайги и озер. И переехав в город с женой, тоже стал работать лесником. Уйти на месяц в лес, жить в землянке, зимовать «на хандоге», т.е. на озере и ловить рыбу, подарить маленькой дочке медвежий клык и обойму пустых патронов: все это было естественной папиной жизнью. Рыба вообще была повсюду -сушеная, вареная, соленая, в ванной. Да, в ванной. Ну а куда же девать рыбу, которая живая доехала в папином рюкзаке, как вы думаете. Поэтому бывало когда я приходила из школы, а мама с работы, мы заходили в ванную помыть руки и видели, что там уже занято щуками, карасями, окунями и пр. Ясно дело, в квартире Дедовых очередной раз открывался  дельфинариум для всего двора. На мамин «плач ярославны» - ну дай хоть помыться, изверг, папа выражал изумленное негодование – да вы не мылись чтоль, вам бы только мыться кажный месяц, а рыба где должна быть? Мама делала большие глаза и выразительно молчала, всем видом демонстрируя где место этой рыбе и вообще всей рыбе на планете. Я тоже прыгала вокруг них и вопила – ну мамочка, ну пожалуйста, мы можем мыться на кухне в раковине, пусть рыбка у нас останется. Мама покидала место побоища с видом полководца не сложившего оружие, и вынашивающего коварный план. И отправляя нас в выходной сладким голоском погулять подольше, встречала столом, поражающим изобилием блюд из рыбы. Папа вздыхал и садился за стол, я, наивная, бежала в ванную поздороваться с Машей и Федей, которых перед уходом отругала, что они съели Митю, потом бежала на кухню спросить куда они уплыли, и (вот дурочка), выслушивала сказку, как они уплыли к себе домой. Нет, вы не подумайте, нормальное у меня было детство. Приходя из школы, я первым делом кормила крошками окуней в ванне, а гуляя на улице, и увидев папу, который с таинственным видом крался домой, знала, что он несет за пазухой что-то интересное. Однажды это был зайчонок – вот, дочка, лес валили, а он выскочил, сдохнет. Нет не сдохнет, ведь ему попался папа, который принес его домой, и мы сделали ему дом в ящике. А ночью он будил весь дом барабанной дробью по доске. Папа с уважением говорил – слыш, своих зовет. А мама… Нет, не буду повторять что говорила мама. Нет, мы не ели зайчатину под белым соусом. Заяц ушел жить к кроликам, которых разводил папин друг. И нарожал много зайце-крольчат. Ну и я и мои друзья были наверное единственными детьми рабоче-крестьянского класса, которые ели икру из трехлитровой банки столовой ложкой. Столько было рыбы, что ж поделаешь, приходилось есть. Такой это был человек, что даже будучи рыбаком без границ и края, он бывало, подзывал меня и говорил, - найди-ка, Наташка, банку побольше. И Наташке не надо было объяснять зачем. Всю рыбу, которую папа поймал, и больше 100 км тащил домой, и которая жила у нас почти месяц, мы отпускали в местное озеро. А мы стояли на берегу и смотрели как одуревшие от счастья караси уносятся от не менее одуревших местных ротанов.  Такой был мой папа. Он жалел меня, городского ребенка. И в спорах с мамой, на напоминание, что у него дочка, девочка, де-во-чка, не мальчик, он горько вздыхал -да знаю я, бедный ребенок даже медведя не видел. После таких слов мама хваталась за сердце и отпаивалась валерьянкой, а потом требовала поклясться всей рыбой и всеми ёлками на земле, что папа не станет показывать мне медведя. Папа опускал глаза, и ковыряя носком сапога паркет, бормотал – да что уж там, она же не сможет рогатину поднять, так если только, случайно попадется. Кто случайно попадется??? Где случайно попадется??? Да не, нигде. Ну конечно, мы не говорили, что папа брал меня однажды в лес, нее, не далеко, не туда, где тундра, а поближе. Зачем же мы будем маму расстраивать. Хватит с нее и того, что ее милая дочурка, которую мама наряжает в достойные наряда принцессы  платья собственного пошива, а потом заплетает косички с прелестными бантиками, после всего этого вешает на шею медвежий клык на шнурке, и с грозным видом предупреждает, что «возьмет логатину», если кто-то посмеет ей предложить его снять. Да, для мамы было достаточно этого, и того, что у папы целый город друзей. Друзей, у которых то дом строится, то жена рожает, то нога ломается. И все это не может происходить без папы. Его могло не быть дома когда он там должен был быть, потому что «Витька же гараж строит», или дома можно было недосчитаться мебели, потому что «у Васьки же родня приехала с дитями». А дома вечером могли сидеть человек 10 нуждающихся в срочном уюте и ужине, потому что «они же ж с деревни нашей». И как их зовут? Да не зна, Колькиной теши родня, да с деревни же ж нашей». Он и умер так же – ведь у Колькиного сына свадьба, не могу я не ехать, надо помочь, ну заболел и поправлюсь. На свадьбу он приехал, а домой не доехал, умер в автобусе по дороге домой. Друзья… Когда папы уже не было, а мы уезжали навсегда, я и мама, она вздохнула глядя на тонну коробок и подъехавший железнодорожный огромный контейнер, -  эх, как нам одним все это сделать, где все его друзья. А друзья пришли, ровно 35 человек, и все погрузили. Они пришли сразу, все, ведь у Мишки вдова с дочкой переезжают, надо помочь. Запах мятных пряников, смолы и бензина всегда будут напоминать мне о папе. Когда Тимошка уминает пряники за обе щеки, я вспоминаю папу, который любил их больше всего на свете, и принося домой пакет, радовался как ребенок – смотри, Наташка, пекушки. Пекушки съедались сразу, потому что ничего вкуснее мятных пряников на свете нет, так твердо считал мой папа.