Почувствовав, что я слишком долго сегодня стоял и что ноги мои теперь меня явно не держат, я сел на ближайшую, покрытую черной краской скамейку. Вдруг совершенно внезапно подле меня заскрипел мужчина. Именно: заскрипел! Мне показалось, что голос его давно утратил некогда спокойный звон и надежду. На вид он был немолод — около пятидесяти. Чистая обувь; хорошая и в какой-то даже степени элегантная одежда бросилась мне в глаза. Но это было дело юности, потому что только лишь несколько мгновений спустя я заметил, что его лицо было абсолютно не опрятно: из ушей торчали частички забродившей грязи, от него скверно пахло, а усы, след от былой красоты которых еще не успел до конца испариться, совсем заросли и перебежали вниз, к подбородку. Посмотрев на меня так, будто я всё это время и был ему нужен, он страшным голосом бесцеремонно начал.
— Ты, все-таки, оказался тем еще дураком, друг! Что ты, право, придумал, гад, а?! — он встал, посмотрел на меня слишком внимательно и снова сел. В его лице я не увидел злобы. Это была, скорее, попытка достучаться. Он продолжал.
— Кого ведь они из тебя сделают, товарищ? Да сейчас не время пролетариатов и интернационалов! Каждый друг друга жрет здесь, понимаешь? Каждая тварь наровит обидеть тебя, оскорбить! Гомофагия, друг мой! Натуральная гомофагия! — он говорил быстро, пытаясь удержать свой жар. Мне показалось особенно странным то, что он вдруг сделался свеж в голосе, бодр и настойчив. В нем, к слову, угадывались черты старого оратора, который ушел давно на пенсию, но дело свое не забыл и до сих пор ему всем сердцем безудержно предан. Я обомлел и, сейчас думаю, что ничего и не мог сказать тогда. Не было и возможности.
— Ты думаешь, что это когда-нибудь кончится? Ты думаешь, что этого никогда до вас прежде не было?! — вот тут-то в его глазах проступила терпкая ярость, которую я и сейчас, как солнце, помню, — Вражда между всеми людьми всегда была! Даже до меня! И ничто, даже Великий Взрыв не сможет остановить ее. Найдется, наверняка отыщется доля секунды, когда и в момент всеобщей гибели сцепятся эти «новые люди» и сгинут вместе в бесконечном пожаре!
Он кричал, вопил и торжествовал. Мне отныне понятно, что этот товарищ праздновал всего-то минуту, но для меня она стала многочасовым монологом.
— И было бы всё еще ужаснее, — неожиданно для меня продолжил он с чрезвычайным спокойствием, — если бы вы не нашли ключ в ваш ларчик!
Он показал старым морщинистым пальцем на свой лоб, таинственно и игриво улыбаясь.
— Эта штука продлевает вам жизнь. Иначе сгинули бы вы все от горя. С ее помощью вы и хитрите, и молчите, тысячекратно притворствуете.
Он встал, прошелся передо мной, держа цилиндр в левой руке, а затем снова обратился ко мне. На этот раз нежно и ласково, с озабоченным видом и трепетом.
— Прости меня, друг — он протянул руку, которую я мгновенно пожал, — перестарался слегка. Работа такая, не успеваю перед каждым таким тугодумом, как ты, остыть. Послушай старика, брат, послушай, не брезгай только. Все до боли просто: будь собой и учись. Бери людей себе в пример, изменяй этому временному образу и создавай свой, особенный, который непременно уйдет в вечность вместе с тобой.
Он улыбнулся, коснулся своих гладко выбритых щек и снова протянул руку.
— Прощайте! Вам, кстати, ваши передавали пламенный привет!